В детстве слышал хан Боняк притчу. Далеко, так далеко, где конец земли, небо подпирают высокие горы. В тех горах жил могучий и свирепый хан ханов Ветер. Когда он злился, то сбрасывал камни под кручу, в лесах вырывал с корнями деревья, загонял зверей в берлоги, а птиц прогонял с неба.
Однажды Ветер выл и метался в горах, пока наконец не вырвался из этого каменного мешка. Ветер мчался высоко в поднебесье и неожиданно увидел красавицу Степь. В шелковистые ковыльные косы вплетён из алых маков венок, голубые глаза-васильки что вода в горном озере, а речь лилась величавой и плавной рекой.
Покорённый её красотой, угомонился Ветер, тихо опустился на зелёное ложе.
От красавицы Степи и хана ханов Ветра ведёт начало печенежский род…
Когда тонконогий гривастый скакун размашисто нёс Боняка, а позади пластались в стремительном беге кони его воинов, хан мнил себя Ветром. Он гикал, срывал с головы малахай, ловил открытым ртом воздух. Топот многих копыт и свист сабли услаждали его слух, а пролитая кровь врага горячила. Но лучшая песнь для хана Боняка — это плач невольниц, бредущих следом за ордой.
Удачлив набег, давно такого не было у печенегов. Не уследили русские дозоры, прокараулили.
В то лето, когда рыцари короля Болеслава осадили Червень и воевода князя Владимира Александр Попович торопился на подмогу к червенцам, из степи вырвалась орда Боняка, пограбила и пожгла села и деревни до самого Переяславля, а теперь, отягощённая богатой добычей, безнаказанно уходила к своим вежам.
— Э-эй, Чудин! — всполошно закричал верховой, осадив коня у самой кромки вод. И, сорвав с головы шапку, замотал ею, продолжая звать плывущего к нему паромщика. — Переправу-у, печенеги объявились!
Норовистый конёк закрутился, потянулся к воде, но верховой натянул поводья. «Верно, гонит издалека, разгорячил коня, остерегается запалить», — решил Чудин.
Старый паромщик налёг на весло, выгребал большими взмахами.
— Откуда и кто будешь? — спросил он, пристав к берегу. Рукавом рубахи отёр пот со лба.
— Из Переяславля я, челядин боярина Дробоскулы.
Парень был худой, в портах, на босу ногу и рубахе навыпуск, но на голове неизвестно почему, может впопыхах, нахлобучена зимняя шапка. Всю дорогу гнал он без седла, охлюпком, не делая долгих привалов, и устал не меньше, чем конь. Дождавшись парома, челядин соскочил наземь, завёл на переправу коня.
— Степняков-то где видели? — снова спросил Чудин.
— К Переяславлю дошли, когда Дробоскула меня к князю Владимиру послал. Орда Боняка из степи вышла.
— Боняк, — нахмурился Чудин. — Сколько он русской крови пролил! Редкое лето мирно проходит, а то, того и знай, либо сам, либо брат его иль тысячник какой озорует. Пора б князю самому в дикую степь пойти, удачи поискать, гляди, порушил бы Боняковы вежи…
Паром плавно пересекал реку, скользил незаметно по чуть приметным волнам. На той стороне Днепра по склону холма лепились избы ремесленного люда, за высокими заборами торчали крыши боярских теремов, высились на горке княжьи хоромы, звонницы церквей, золотом отливали обитые медью крепостные ворота.
Парень из-под козырька ладони рассматривал Киев.
— Любуешься? — заметил Чудин. — Я вот жизнь здесь прожил, пора привыкнуть ко всему этому, и то нет-нет да заглядишься и о переправе забудешь.
Не успел паром ткнуться в берег, как парень уже вскочил на коня, поскакал к городу…
Князю Владимиру не ко времени весть. Сесть бы самому на коня да повести дружину на Боняка, но годы не те, ко всему недужится. Опираясь на плечо отрока, он вышел на высокое крыльцо, прищурился от яркого солнца, вздохнул: «К чему есть старость? Зверю лютому, птахе небесной, всякой твари неразумной она в тягость.
Человеку же вдвойне тяжко. Тяжко собственного бессилия, нет крепости ни в руках, ни в ногах, а цепкая память напоминает о молодецких годах, будоража душу». Владимир чуть слышно шепчет:
— Было ли это?
Потом опирается о столбец, поддерживающий навес, велит отроку:
— Сыщи-ка княжича Бориса.
Отрок побежал разыскивать, а князь смотрел, глаз не спускал с двух гридней из молодшей дружины. На потеху товарищам они затеяли борьбу. Ухватили друг друга в обхват, возятся по двору, никто никого не осилит. И снова князю своя молодость припомнилась. Чего только не проделывал в те молодые годы, а нынче от горницы до порожек и то с чужой помощью добрался.
Показался сын Борис. На молодом безусом княжиче яркий кафтан, бархатная шапочка оторочена узкой соболиной лентой, сапоги красного сафьяна до колен. Лицо Кроткое. Подошёл к отцу, склонил голову, Владимир ласково смотрел на сына, Молод, душой добр и разумом не обижен. В мать Анну удался.
Почему-то мысль перескочила на другого сына, Глеба. Тот ещё моложе, совсем юн, но Владимир послал его в Муром. Пускай привыкает сидеть на княжении с детства.
— Звал меня, отец? — нарушил его думы Борис.
Владимир встрепенулся:
— Я покликал тебя, сын. От боярина Дробоскулы нерадостная весть. Боняк тайно из степи вырвался и, до самого Переяславля пожёгши села, с немалым полоном воротился в своё становище. Тебе, Борис, надобно в степь идти, сыскать печенежские вежи и тот русский полон отбить да самого Боняка проучить, чтоб наперёд неповадно ему было на Русь ходить.
Борис с поклоном выразил согласие, спросил:
— Когда выступать повелишь, отец?
— К вечеру сборы, поутру в путь, чтоб время не терять. С тобой воевода Блуд пойдёт. Он же проследит, чтоб полки в сборе были. Всё необходимое вьючными конями повезёшь: оно и подвижно, и нехлопотно.
И, немного помолчав, добавил:
— Да остерегайся, печенежская орда коварна. Без дозоров не ходи, на привалах караулы зоркие выставляй. И постарайся, сын, сыскать Боняка. Пока же иди, собирайся в дорогу.
На отшибе большого княжьего двора, в густых кустарниковых зарослях прячется старая бревенчатая изба. Поставленная ещё во времена княгини Ольги, бабки Владимира, для своей челяди, изба долгие годы пустовала, пока князь Владимир не поселил в ней опального Святополка с женой.
Изба хоть и низкая, но просторная, с полатями вдоль глухой стены и тремя заколоченными оконцами.
Смеркалось, и в избе быстро темнело. Просунув в щель руку, Святополк подёргал доску, прижался к ней лбом, тихо проговорил:
— За крепким забором держит нас Владимир.
За дверью закашлялся караульный.
— Тсс! — подняла палец Марыся. — Это его люди, они пришли убить нас.
Она испуганно забилась в угол, зажала ладошками виски.
— Нет, нет, княгиня, то к нам сторожа приставлена, — успокоил её Святополк и, оторвавшись от окна, крикнул: — Дайте огня, почто в темени держите!
Вошёл караульный гридин, раздул трут, зажёг тусклый светильник и удалился молча. Святополк заходил по избе, потом приостановился, вспомнив вдруг, как в детстве, уединяясь от братьев, забегал в эту избу. Тогда оконца её не были забиты и дверь, сорванная с петель, валялась в кустах. Видно, по княжьему повелению навесили её и прибили запоры, а окна заколотили толстыми досками.
— Княже, княже! — прошептал кто-то в узкую оконную щель и задышал часто.
Святополк резко повернулся на зов, спросил тоже шёпотом:
— Кто это?
— Я, княже, либо не узнал, боярин Горясер.
— Что те надобно?
— Болярин Путша весть подал королю Болеславу!
— Тихо, боярин, там стража у двери, — испугался Святополк, и длинное лицо его с залысинами покрылось потом.
Горясер хихикнул:
— Ты, княже, не опасайся, страж тот за гривну глух и слеп.
— А что бояре Тальц и Еловит так долго о себе не давали знать?
— На примете они у князя Владимира, вот и остерегались. Ты, княже, надежды не теряй, и, ежли король замешкается, мы тя вызволим, дай срок. — И снова задышал тяжело, как загнанный пёс. — Пойду я, а то, упаси Бог, доглядит кто.
Шаги удалились. Закашлялся караульной. Марыся вскочила, заговорила горячо:
— Отец знает, он придёт сюда, слышишь, Святополк, придёт!
Князь приблизился к ней, прижал к груди:
— Да, княгиня, он не оставит нас, и бояре нам помогут сызнова на княжение сесть.
— Послушай, Святополк, — Марыся подняла на него гневно блестевшие глаза, — станешь великим князем, не дели Русь на уделы меж братьями.
…Святополк отшатнулся, потом, не отпуская её плечи, зашептал:
— Ты мысли мои отгадала, княгиня. Сяду на княжение, изведу братьев своих, единым князем на Руси останусь!
— К отцу нам надобно бежать. Он даст тебе войско, и ты воротишься с ним на Русь.
— Да, княгиня, да, я поведу полки, на Киев!
— Так поторопи же своих бояр, Святополк, слышишь?
— Слышу, княгиня.
Он забегал по избе, заговорил быстро, лихорадочно:
— О князь Владимир, ты ещё узнаешь меня, узнаешь! И тебе не удастся убить меня так же коварно, как ты убил отца моего, князя Ярополка.
