Зато бабы и девки – что у нашей челяди, что в Люботиной веси – не хотели говорить ни о чем другом. Им-то берлога не грозила…
Чего мы только не наслушались!
Про то, как «в одном городце» медведю не отдали невесту, и он превратил в зверей лесных целую свадьбу, а через год под шкурой убитой медведицы с двумя медвежатами обнаружили бывшую невесту в полном свадебном уборе.
Про трех сестер, которые заблудились в лесу, зашли в берлогу, и там уж сам лесной хозяин угощал их кашей, приговаривая: «Которая есть не будет, ту замуж возьму».
При этом я невольно воображала на месте этих сестер нас с Эльгой и Вояну.
Я не могла и представить такого лютого голода, который заставил бы меня взять в рот хоть крупинку из этой медвежьей каши!
Под вечер первого дня мужики вернулись из леса ни с чем, но ничуть не огорченные: все были пьяны, веселы и пели похабные песни.
На второй день повторилось то же самое.
Зато вечером, уже после их возвращения, внезапно объявился Видята Житинегович со товарищи.
Приехал за невестой, а невесты-то и нет!
И на третий день уже наши все остались дома, а в лес пошел Видята со своей молодой дружиной. Ему предстоял поединок с грозным Князем-Медведем за право владеть девушкой. В наших глазах долговязый худощавый Видята был равен тем витязям из сказаний, что боролись на Калиновом мосту со змеем о двенадцати головах, о двенадцати хоботах.
Мы ждали его с замиранием сердца.
И больше всего боялись увидеть Вояну.
Какой она стала, наша сестра, с которой мы прожили вместе всю жизнь? Неужели она вернется медведицей – в шкуре, не умеющая говорить, с маленьким медвежонком на руках? Мы видели медвежат – иногда их приносили ловцы, завалившие медведицу в берлоге. Не знаю, как у них хватало смелости снимать с нее шкуру – а вдруг под шкурой окажется человеческое тело?
Маленькие медвежата были совсем не страшные, а забавные. Но от мысли, что одного из них могла бы родить женщина, пробирала жуть. Это была бездна – смешение человеческого и звериного, чему нет места в нашем, привычном и обжитом мире. Но уж слишком мал был этот наш мир – и слишком близка межа…
– Нет, у нее не будет медвежонка! – уверяла меня Эльга, а заодно старалась убедить саму себя. – Для этого надо прожить там год. А она – всего три дня. Завтра ее приведут. Мама сказала – значит, приведут.
Но, забравшись на полати в избе стрыя Вальгарда, мы долго не спали, прижавшись друг другу спинами.
На ум лезло то, что должно случиться с девушкой в берлоге за эти три дня. Она незримо принесет лесное дитя с собой и родит его, уже будучи женой обычного мужа. Но ее первенец все равно будет принадлежать лесу, и через семь лет князь из чащи придет за ним…
В эти дни мы в лес больше не ходили: он стал запретным местом, слишком опасным.
Межа раскрылась, и нам даже не следовало приближаться к краю.
– Ведут, ведут! – закричали на выгоне под вечер третьего дня.
И мы все побежали наружу.
По дороге шли гурьбой отроки из дружины Видяты. А в середине их толпы виднелось нечто… или некто… что-то темное и косматое. Казалось, ведут к жилью плененное лесное чудовище.
Когда подошли ближе, стало ясно, что это человек, завернутый с головой в медвежью шкуру: только внизу были видны босые ноги, и в них мы безошибочно признали ноги Вояны.
Уродилася сильна ягода в бору,
Ой-лели, сильна ягода в бору!
Заблудилась красна девица в лесу.
Ой-лели, красна девица в лесу!
Заблудившись, путь-дорожку не нашла,
Выходила на крутенький бережок,
Да садилась под ракитовый кусток,
Расстилала тонкий беленый платок!
Так пели женщины, вышедшие навстречу, впереди которых стояли княгиня Велемира и стрыиня Домаша.
Закричала громким голосом она:
– Будь в лесу хоть старый или молодой,
Проводи меня дороженькой домой!
Тут идет из лесу к ней медведь лютой,
– Проводи меня, медведюшка, домой,
Что захочешь, за услугу подарю,
Перстень золотой с руки тебе сниму.
– Мне не надо ничего-то от тебя,
Только надо: поди замуж за меня!
Мы с Эльгой стояли среди прочих детей, крепко держась за руки.
Я боялась даже смотреть на Вояну – или на то, что привели из леса вместо нее. Эта шкура, под которой было не видно даже лица…
Казалось, она принесла часть леса с собой: его влажное, пахнущее мхом и хвоей дыхание, болотную сырость, звериный дух…
Часть иного мира явилась среди обычных людей, раздвигая человеческий мир, будто лодка воду.
Эльга стояла, почти такая же бледная, как три дня назад на поляне, когда мы вновь увидели Князя-Медведя. Теперь мы знали, что он – наш дальний родич, но от этого было еще страшнее. Грань нечеловеческого придвинулась ближе и пролегала теперь через наш собственный род.
Чем ближе подходило победное шествие, тем глубже у меня душа уходила в пятки. Казалось, сейчас Вояна зарычит по-звериному и кинется на людей. Тогда я, наверное, сразу умру на месте…
Наверное, если бы поймали лешачиху, которую я никогда не видела раньше, это было бы не так жутко.
Однако ни на кого она не кинулась.
У ворот женихова дружина уступила место женщинам, и дальше уже те повели «медведицу» в заранее подготовленную баню, куда унесли целые веники пахучих чудодейственных трав. Оттуда Вояну вывели, одетую во все новое, покрытую большим льняным платом. Ее проводили домой, но нас туда не пустили, и в этот раз мы, все дети, ночевали в нашей избе, тесно набившись на полати.
А назавтра все они отправились в долгий путь – в Будгощ, на свадьбу.
Вояну так и вывели под покрывалом, и я не увидела ее нового лица.
Пожалуй, Вальгард принял решение взять с собой в поездку свою старшую дочь в те мгновения, когда прикладывал к ее еще детской груди греческое ожерелье с жемчугом.
Зеленовато-голубые камни и ее глаза того же цвета представляли вместе такое красивое зрелище, что даже у него захватило дух и он вдруг увидел: его дочь, уже почти взрослая, – настоящее сокровище!
Такую можно показывать людям. Пусть видят все эти князья и старейшины, которые соберутся в Будгощ за столами Житинега, – ни у кого из них такой в роду нет!
Не объявляя пока никому о своих намерениях, он велел приготовить ей одежду из привозной тонкой шерсти, крашенной в яркие цвета. Мать сшила ей сорочку, как носили у кривичей, со сборчатым воротом, но покрасила ее в темно-голубой цвет, как было принято у богатых женщин Северных стран. А еще платье – из тонкой, мягкой светло-коричневой шерсти, вытканной ромбиком, с полосками узорного шелка на вороте. Воеводша Борглинд, жена плесковского Сигбьерна ярла, сшила в подарок юной невесте хенгерок и даже прибавила наплечные застежки.
И когда Эльга, одетая в богатый наряд, с расчесанными до блеска светло-русыми волосами, с красной шелковой лентой на голове, к которой были привешены серебряные кривичские заушницы, с греческим ожерельем на груди, сидела на краю женского стола в обчине Житинега, на нее поглядывали чаще и с большим любопытством, чем даже на невесту. Так было и в первый день, когда лицо Вояны скрывала паволока, и на второй, когда она появилась из овина, где молодые спали на сорока ячменных снопах, уже в уборе молодицы, с открытым лицом, но спрятанными волосами.
Прощай, косынька русая!
Отныне никто, кроме ближайших домочадцев, ее волос видеть не будет. На обряде «прощания с красотой» свою ленту с головы она отдала Эльге, как следующей в семье невесте. С этой лентой та и сидела на пиру.
Но никто не смотрел на дочь Вальгарда с таким пристальным вниманием, как князь Дивислав.
Он приехал в сорочке с вышитыми знаками «печали», как положено по первому году вдовства. Двойня оказалась к несчастью: незадолго до Ладиного дня у княгини Всевиды наступили преждевременные родины, и она умерла, с трудом разродившись двумя близнецами. И те тоже умерли почти сразу, будто желая следовать за матерью, с которой Недоля разлучила их раньше времени.
Поначалу Дивислав был сам не свой от горя и ярости: он не сомневался, что в этом несчастье виноват проклятый пес Будина!
Но мстить покойнику было поздно, он мог лишь еще раз плюнуть на то место, где зарыли голову мерзавца, но на сердце легче не становилось.
У него осталось пятеро детей, из которых старшему исполнилось десять. Золовка Держана, непрерывно причитая шепотом – охрипла от плача по любимой сестре, – взяла в руки уже знакомое хозяйство и всех восьмерых мальцов.
Но собственный дом – еще не все. Племя нельзя оставлять без княгини, и Дивиславу приходилось подумывать о новой женитьбе.
Но сначала он заметил не Эльгу, а только ожерелье у нее на шее. Слишком хорошо он помнил эту вещь – и потому, что нечто подобное ему приходилось видеть только один раз в жизни, и потому, что видел он ее в связи с негодяем Бодди и тем злосчастным происшествием у гостиных дворов, о котором и сейчас, более полугода спустя, все еще думал каждый день.
