— Ну?! — спросил Сухинов, улыбаясь.
И мужик в ответ усмехнулся.
— Никак приперло, барин?
— Сам видишь.
— Что же, оно конечно, в погребе отсидеться можно. Только я за тебя не ответчик. Нагрянут, скажу застращал ты меня и до смерти грозился извести. Ты уж не обессудь тогда. У меня детишки.
Сухинов устало кивнул.
Люк захлопнулся с сухим треском. Свечка тускло тлела. Сухинов огляделся в своем новом пристанище — неструганые, сочащиеся ледяным потом стены, земляной пол, бочка с капустой. Он навалил в угол тряпок, сел, прислонившись спиной к стене. И сразу почувствовал, как ослабел и выдохся, тело налилось железом, при малейшем движении, стоило пальцем шевельнуть, иглистая боль вонзалась в виски.
«Ничего, — подумал он. — Чуть отдохну, посижу тут в холодке… Э-э, куда тебя несет, тварь серая?!» Любопытная крыса высунула из-за бочки зубастую морду. Крыса разглядывала Сухинова вполне осмысленно, видимо пытаясь понять, кто это вдруг обосновался в ее владениях.
— Убирайся! — сказал он громко, чтобы ее напугать. — Убирайся, мерзкая тварь, кому говорят!
Крыса не убралась, а наоборот — наполовину высунула туловище. Чтобы не видеть ее зловещей морды, Сухинов закрыл глаза. Он думал о том, что ему делать дальше, если удастся пересидеть сегодняшнюю ночь, куда бежать и к кому обратиться за помощью, но мысли помимо воли возвращались к недавним событиям. И это были даже не мысли, а мучительные, почти ощутимые видения. То он заново падал в снежный овраг, то видел Муравьева на коне, отдающего последние распоряжения, то погружался в свинцовую тяжесть. Было плохо, надсадно ныли все суставы, кружилась голова, и, казалось, кто-то посторонний, удивительно настырный, вытаскивал и снова вставлял одну за другой занозы в его истерзанное сознание.
Сколько он просидел так, борясь с усталостью и дурманящими видениями, — может, минуту, а может, и два часа? Внезапно одна четкая и ясная, как вспышка, мысль заставила его вздрогнуть и открыть глаза. Крыса сидела у его ног.
«Боже мой! — подумал Сухинов. — Если Муравьев убит и полк разгромлен, значит, все кончено. Больше ничего не будет. Не из-за чего дальше суетиться. Да, да, все кончено. Я отличаюсь от этой крысы только тем, что она здесь живет, а меня сюда загнали. Но если даже я выйду отсюда, то все равно меня вскоре посадят в какое-нибудь другое место, похожее на этот погреб, только уже навсегда. Может быть, перед тем мне удастся расколотить еще несколько свинячих голов, но ничего я этим не достигну. И, скорее всего, те люди, которые будут ловить меня и вязать, не будут осознавать, чем они заняты и кого ловят. Бороться с ними — разве есть в этом смысл?»
— Боже мой! — повторил Сухинов вслух и впервые по-настоящему ужаснулся размерам несчастья. — Муравьев погиб, полк разгромлен, все потеряно! Зачем же я тут сижу, чего выжидаю, как уползший в нору червяк?! А, вот зачем!
Сухинов быстрым движением, не раздумывая, достал пистолет, приставил его к сердцу и нажал курок. Раздался щелчок, потек сизоватый пороховой дымок, но выстрела не было.
— Ага, — сказал Сухинов крысе. — Порох, видать, отсырел.
Он вынул второй пистолет, внимательно его осмотрел, поднес ко рту и… снова осечка. В изумлении разглядывал он пистолет, брезгливо сковырнул с дула налипшую грязь.
— Ах так! — усмехнулся он. — Застрелиться даже невозможно, вот до чего дошло. — Швырнул в крысу пистолет с такой силой, что он отрикошетил от бочки в стену и вернулся к нему, как бумеранг. Крыса, оставшаяся невредимой, лениво развернулась и нырнула в темную дыру за бочкой.
Сухинов встал полусогнувшись — потолок был низкий, — потянулся всеми членами, ощущая будто и какую-то несмелую радость, несколько раз глубоко, истово вздохнул. Потом подгреб на тряпки соломы, сверху расстелил шинель, лег, укутался. «А это не может быть, чтобы Сергея Ивановича убили, — подумал с облегчением. — И не может быть, чтобы все было кончено. Все только начинается».
Задул свечку, попытался уснуть. В полудреме ему чудились злые голоса, насвистывал утомительно знобящий ветер. Под веками сгустилась багряная хмарь. Руки вздрагивали, искали оружие. Потом над головой хрустнул ружейный выстрел. Он сел рывком. Оказывается, сверху открылся люк, всунулась лохматая голова.
— Ступайте, барин, в хату. Нету никого, убегли вояки.
На столе стоял нехитрый ужин: сало, холодная картошка, хлеб, молоко:
— Сидайте, сидайте! — позвал крестьянин.
Сухинов молча принялся за еду. Ел с аппетитом, совал в рот огромные ломти хлеба, глотал, почти не пережевывая. Одним духом опорожнил кружку молока. Крестьянин сидел напротив, уныло покачивал головой.
— Где ж твои детишки? — спросил Сухинов.
— Там, — махнул рукой за перегородку. — Вам уходить надо. Утром снова искать станут.
— Сейчас уйду… — Сухинов с любопытством поглядывал на мужика — широкоскулое, морщинистое, бородатое лицо, не лицо — булыжник с волосами, глазки маленькие, вострые, буравят, не поймешь, что в них скрыто. Мужик обыкновенный, землепашец. Почему Сухинова не выдал гусарам, почему рисковал? Может, корысти ждет от него? Скорее всего, так, конечно.
Сухинов достал последние шесть рублей серебром, весь свой капитал, положил перед мужиком. Тот к деньгам не притронулся.
— Не обижай, барин, тебе они нужнее.
— И ты меня не обижай! Бери, коли дают, — не удержался, спросил: — Не пойму, хоть убей, какая тебе нужда меня спасать? Злодей от царевых слуг прячется, а ты ему пособляешь. Как это?
— Бог велел помогать сирым и гонимым.
— Бо-ог?
— Вестимо, что он, господь наш на небеси. Нам без его соизволения жить неможно. — Брови мужика сдвинулись в непонятной усмешке.
— Ну тогда ладно. А деньга все же возьми… До Гребенков отсюда далеко?
Мужик обстоятельно рассказал ему дорогу, завернул в тряпицу шматок сала.
До деревни Гребенки Сухинов быстрым шагом дошел часа за два без всяких приключений. Только один раз наткнулся на казачий разъезд, но вовремя его заметил, схоронился в кустах. Ночь пала темная, как по заказу. В Гребенках жил знакомый Сухинову поляк с женой и семейством. Шел к нему Сухинов с сомнением: не то чтобы другом был поляк, но, бывало, засиживались с ним за чаркой и разговоры вели всякие. Откровенные разговоры. Поляк знал, что Сухинов и его друзья мечтают объединить всех славян и устроить для них всех сытую, вольную жизнь. Поляк вслух сочувствовал, на угощение не скупился, а там кто знает, что он про себя думал. Однако сейчас выбирать не приходилось. Авось не выдаст.
Близ полуночи постучал Сухинов в окно богатого дома. На крыльцо вышел сам хозяин.
— Кого бог принес?
— Это я, Казимир, я! Не признаешь?
— Никак, ты, Ваня? Здравствуй, дорогой! Входи, входи!
Сбежал с крыльца, обнял Сухинова за плечи, повел в дом. Жена его, белокурая, статная, узнав Сухинова, так и взвилась от радости, запричитала:
— Горе, какое горе, мы слышали, да ничего не знаем. Рассказывайте, Иван Иваныч, рассказывайте.
— Замолчи, Френя! — прикрикнул на жену Казимир. — Тут дела такие, что бабий ум не осилит. Собери лучше на стол… Ах, Ваня, Ваня, какой несчастный случай, черту его в пекло. Тебя ведь ищут, Ваня! К нам заезжали четверо недавно.
— Быстро, — удивился Сухинов.
— Я тебе лошадь дам с санями и денег. Надо торопиться, Ваня! Я тебе и цивильную одежду подберу. В таком обличье ты до первого поста только доедешь.
Обрадованный радушным приемом, Сухинов пил чай с вареньем, жевал пироги. Когда еще придется попить горяченького в уюте и покое. Казимир ушел распорядиться с лошадью, а Френя металась по комнате, подливала, подставляла, только что в рот не клала. И будто случайно прикасалась к нему то жарким боком, то пухлой рукой — ох, озорная паненка у поляка Казимира… Это помнил Сухинов, словно из другой жизни помнил.
Провожал его Казимир один, всех дворовых куда-то упрятал, чтобы не было лишнего глаза. Вручил ему деньги с поклоном.
