больше.
— Rattus, rattus! — вопил он благим матом. — Она грешница! Крыса, крыса, одна только крыса! Она виновница того, что Плимут будет ввергнут в чуму!
— Малый как пить дать чокнутый, — поставил диагноз Магистр. — Во-первых, слава Богу, только в Лондоне было несколько случаев чумы, а во-вторых, никому не известно, откуда приходит эта зараза, а, Витус?
— Ни единому человеку. — Витус задумчиво разглядывал увечного, который, не теряя времени, ловко крутанулся на доске вокруг своей оси и еще выше вздернул крысу.
Безногий кричал:
— Если Господь желает жертвы, люди, то это крыса! Она должна умереть, чтобы человеки жили! Так же, как умер Его Сын Единородный, чтобы спасти нас!
— А теперь он и вовсе богохульствует! — ужаснулся Магистр и поспешно осенил себя крестным знамением. — Но не ведает, что творит, потому что безумен.
— Или прикидывается, — возразил Витус.
Между тем калека подхватил палку и влепил крысе разок. Теперь она, обмякнув, висела в его руке. Он положил животное себе на колени, оттолкнулся от земли костяшками пальцев и покатил к двери ветхой хижины в нескольких шагах. На двери уже был нарисован мелом крест.
— Распнем тебя, крыса, как распяли Спасителя нашего Иисуса Христа, Господа нашего!
Безногий взял оглушенное животное за передние лапы, растопырил их и приладил к поперечине начертанного креста. Крыса, с ее безжизненно свисающим телом, теперь сама стала напоминать крест — символ искупления.
— За этой дверью, люди, на прошлой неделе черная смерть забрала семерых богобоязненных христиан, и еще четверо лежат там на последнем издыхании. О Господь всемогущий! Прими нашу жертву и спаси человеков! — не переставая бесноваться, безногий поднял заготовленный молоток и гвозди и прибил крысу к меловому кресту. — Sacrificium, sacrificium, sacrificium!
— Не могу больше этого видеть, — яростно шепнул маленький ученый. — Крысы, конечно, мерзкие твари, но прибивать их гвоздями, да еще на крест — это еще большая мерзость, да к тому же кощунство!
— Нет, подожди! Не рвись! Видишь здорового, как бык, малого там, за углом, в потрепанных штанах?
— Нет, не вижу. — Магистр подслеповато прищурился за своими окулярами. — А постой-ка! Да, теперь различаю. А что в том парне?
— Думаю, они с бесноватым заодно. У него под ногами клетка с крысами. Должно быть, там другие «жертвы», для следующих представлений. Господа должны бы собирать деньги за свою жестокую игру. Посмотрим, окажусь ли я прав.
— Ладно.
Крыса, обреченная на мучения, снова пришла в себя. Она крутилась, отчаянно извивалась, рвала прибитые лапы и ожесточенно била хвостом.
— Sacrificium, sacrificium, sacrificium! — теперь в руках убогого оказалась плетка, которая несколько раз со свистом разрезала воздух, прежде чем обрушиться на спину животного.
Раздался звонкий хлопок, и на шкурке несчастной твари обозначился порез, из которого закапала кровь. Плетка снова обрушилась на маленькое тельце, по толпе зевак прокатился ропот сладострастного ожидания. Как долго выдержит эта выносливая гадкая расхитительница запасов? Хорошо бы подольше! Нет, люди не были слишком щепетильны. В конце концов, это привычное дело — смотреть, как ближний испускает дух от руки грабителя или убийцы. Повешение, отсечение головы или руки, колесование, четвертование, выдирание языка, ослепление — скучные события повседневности, знакомые настолько, что даже маленькие дети не пугались, завидев насаженную на кол мертвую голову на обочине дороги. А происходящее здесь было новым, невиданным.
— Sacrificium, sacrificium, sacrificium!
Крыса боролась. Она крутила головой во все стороны, обнажая острые как нож зубы, хватала воздух. Но враг на ее спине был трусом: он не принимал боя.
— Sacrificium, sacrificium, sacrificium!
Истерзанное животное начало издавать резкие звуки. Они были похожи на те, что издает человеческое дитя, которое мучают. По спинам зевак побежали мурашки. У мужчин от сладостного удовольствия подобралась мошонка: «Давай, давай! Не останавливайся!» Обрубок снова замахнулся плетью, но к его изумлению, удара не получилось, потому что прямо перед ним вырос монах, который железной хваткой сжал его правую руку.
— Эй, ты чё, поп?! — озлобленно завизжал безногий.
Божий человек стоял молча, только в его черных глазах горел огонь. Он сверлил калеку с высоты скалы, потому что был такого роста, какой Господь редко отпускает человеку — не меньше шести с половиной футов, — к тому же костлявый, как лошадь, но в этой жилистости угадывалась недюжинная сила. Он казался молодым, хотя в волосах вокруг его тонзуры уже проглядывала седина. Его ряса была настолько линялой, что угадать ее первоначальный цвет не представлялось возможным.
— Отпусти, поп! — орал обрубок. — Или, или…
— Или что, сын мой? — у монаха был сильный иноземный акцент. — Уж не угрожаешь ли ты мне? Грозить мне — значит грозить церкви, а грозить церкви — грозить Господу. Так ты угрожаешь Господу? Ты, жалкий грешник? — Не дожидаясь ответа, все еще сжимая правую руку калеки, он выпрямился во весь свой рост. — «Non ресса, peccator»! — сказал наш Спаситель. «Не греши, грешник!» А этот человек согрешил. Он распял крысу, как когда-то распяли Господа нашего Иисуса Христа на Голгофе. Он прибил ее к кресту и тем самым поставил на одну ступень с Сыном Божиим. Это грех, грех, грех!
Толпа, эта навозная куча, состоящая по большей части из грубых неотесанных мужчин, озадаченно молчала.
Магистр потихоньку сказал:
— Дюжий монах, к какому бы ордену он себя ни причислял, выписывает языком так же гладко, как все эти поборники веры. Но на этот раз хоть с благой целью.
Крыса, которая на какое-то время затихла, снова начала трепыхаться, издавая пронзительные крики боли.
— Пора избавить бедное создание от страданий! In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti! [15] — монах отпустил руку калеки, вынул меч и ударил точно посередине тела животного.
Крыса в последний раз дернулась и больше не шевелилась. Толпа на одном дыхании ахнула.
— Что ты наделал, поп! — заверещал безногий. — Это была моя крыса, моя! Теперь ты должен возместить мне убыток!
— Скорее ад прейдет в чистилище, чем я тебе что-то возмещу, бесстыдник! Но будь уверен, не прейдет, потому что там еще уготовано место для тебя! — Черные глаза монаха сверлили ущербного насквозь. — А теперь я поучу тебя уму-разуму, чтоб ты знал, как надо разговаривать со служителем Божиим! — Он прихватил калеку за грудки, одним махом поднял его в воздух и подержал перед собой, как кубок эля. — Встань и ходи!
К бесконечному изумлению публики «безногий» вдруг задрыгал обеими ногами. Но это было еще не все чудо! У него не только отросли ноги, они к тому же носили его, потому как, едва монах швырнул его на землю, «убогий» сделал два-три дерганых шага, чтобы не потерять равновесие. В толпе захихикали: из безногого
