Стало светлее. Должно быть, пламя объяло соседние здания – стена огня вдруг встала позади него, достигнув небес. В ее свете он увидел возле бомбы одинокую золотую монету – и все. «Я знаю, в чем дело. Бог щадит мою жизнь, но хранит от соблазна, – подумал Чарли. – Едва я решаю, что заживу богачом, как Он хоронит деньги под восьмьюстами фунтами взрывчатки». Он медленно потянулся за монетой и аж подпрыгнул, когда за спиной раздался рев. Крутнувшись на месте, он поднял взгляд и узрел поистине яркое зрелище.
Сэр адмирал Уильям Барникель уставился в яму, стоя на краю воронки и став еще грознее и больше на фоне пламени, вздымавшегося к небесам, да с рыжей бородой, которая сама чуть не горела. Воздевши длань, он наставил ее на Чарли, как некое мстительное скандинавское божество.
«О боже, – пронеслось в голове несчастного Чарли. – Он застукал меня с поличным».
Но адмирал Барникель понятия не имел ни о Доггете, ни о его римском золоте. Доехав до собора Святого Павла, он увидел одно: фигуру Силверсливза, сброшенного ударной волной в воронку, да отважного тщедушного пожарного с белой прядью, который спустился к неразорвавшейся бомбе, чтобы спасти инспектора.
– Молодчина! – прогремел он. – Бог свидетель, вы достойны медали! Держитесь! Я иду! – Полезши в кратер собственной персоной, адмирал Барникель восклицал: – Вам, старина, в одиночку его не вытащить! Ну-ка, взялись!
Чарли ухватил Силверсливза за длинные ноги, Барникель – за руки, и они выволокли бесчувственного инспектора на проезжую часть, где адмирал остановил карету «скорой помощи» и приказал двум женщинам везти его прямиком в больницу Святого Варфоломея. Спустя секунду Хелен увезла Силверсливза, уложенного в задней части фургона и все не приходившего в себя.
– Ну а теперь давайте со мной! – бодро вскричал адмирал. – Назовите имя и станцию. – Он повел Чарли к своему автомобилю. – Да и отсюда лучше убраться, – понизил он голос. – Такую притихшую дрянь не поймешь. Бог знает, когда рванет.
Она рванула через тридцать секунд.
Изможденный Перси вернулся с большого пожара на пивоварне в девять утра. Дженни не сказала ему о Мейзи.
– Его не было всю ночь, и он захочет быть рядом. Пусть поспит, – настоял Герберт.
И брат остался в неведении до самого вечера.
Когда же домой возвратилась Хелен Мередит, ее ждало потрясение: дом полностью разрушила фугасная бомба. Ей с первого взгляда стало ясно, что выжить не мог никто. Она еще стояла среди руин, не будучи в силах осознать случившееся, когда из-за угла вышла Вайолет.
– Невероятно, моя дорогая, – объяснила она. – У меня было предчувствие сильнейшей опасности, и я отправилась в метро на Слоун-сквер. – И доверительно продолжила: – Как будто кто-то по могиле прошел. – Сказав так, она просияла, взглянув на обугленные развалины своего дома. – Ну разве я не везучая?
Доблесть военных поощрялась знаменитым крестом Виктории, который до недавнего времени не имел аналога для гражданского героизма. Этот недочет был исправлен учреждением креста и медали Георгия.
Если у кого-то существовали сомнения насчет отваги дружинников Вспомогательной пожарной службы времен блица, то они полностью рассеялись после награждения крестом Георгия многих и многих добровольцев. Одним из них, по личному представлению адмирала Барникеля, стал Чарли Доггет.
Чарли было отчаянно стыдно. Он не однажды заслужил медаль, что подтвердили бы товарищи, но только не эту. Да и что сказать? Даже Силверсливз, не помнивший ничего, что было до взрыва, настоял на визите и поблагодарил его лично. Ему написала и тетушка Дженни, узнавшая о событии из газет.
Из любопытства он побывал на памятном месте, но никакого золота не нашел. А те монеты, что собрал тогда, сложил в шкатулку и передал впоследствии сыну.
Сэр Юджин Пенни, председатель могущественной «Пенни иншуренс компани», член десятка советов и олдермен города Лондона, гордился своей добродетелью. Его драгоценнейшим родовым достоянием была коллекция речных пейзажей, многие из которых принадлежали кисти Моне. Отец приобрел ее сразу после Второй мировой войны в поместье покойного лорда Сент-Джеймса. И нынче он пожертвовал ее целиком.
Юджин скривился, подумав, что беда благотворительных советов и добрых побуждений крылась в том, что рано или поздно в них приходилось вкладывать средства. Попечитель Галереи Тейт не мог не вдохновиться ее планами насчет создания музея современного искусства в прекрасном классическом здании на реке. Как и намерением открыть огромную новую галерею в здании старой бэнксайдской электростанции на южном берегу, в непосредственной близости от воссозданного театра «Глобус». Когда другой член попечительского совета намекнул, что Моне заслуживает большей аудитории, ему пришлось согласиться. Подписав документы утром, он посетил выставку цветов в Челси, заехал в клуб на ланч и побывал у Тома Брауна, своего портного. И находился в великолепном настроении днем, когда направился в намеченное место на берегу реки.
В последние годы он увлекся Музеем Лондона. Этот интерес впервые возник на выставке, посвященной гугенотам. Пенни, будучи сам гугенотом, отлично знал французскую общину, по-прежнему располагавшую собственными ассоциацией и благотворительными организациями. Он даже знал, что у трех британцев из четырех в роду имелись гугеноты. Но выставка стала откровением. Шелкопрядильщики и полководцы, живописцы, часовщики, знаменитые ювелиры, как Агнью, фирмы вроде его собственной. Вкупе с показом прекрасных произведений искусства и ремесел представленные экспонаты вскрыли гугенотские корни множества предприятий, считавшихся исконно британскими. Да, выставка была так хороша, что он начал присматриваться к музею и чуть погодя, втайне надеясь получить новые доказательства гугенотского гения, пошел на следующую.
Выставка «Заселение Лондона» удалась на славу, но преподнесла и сюрприз.
– Я думал, мне все известно о моем британском наследии, – сказал Пенни жене. – А выяснилось, что нет.
Когда он был школьником, историю Англии – если не всей Британии – подавали как историю англосаксов.
– Мы, конечно, знали о кельтах. А потом были датчане и сколько-то норманнских рыцарей.
Но выставка, посвященная заселению Лондона, поведала совершенно иное. Англы, саксы, датчане, кельты – все они нашлись. Однако Пенни узнал, что еще при строительстве Тауэра в Лондоне жили норманнские и итальянские купцы, затем появились фламандские и германские.
– Фламандцы прибывали постоянно и расселялись по всему острову, не исключая Шотландии и Уэльса…
Потом возникла большая еврейская община, за ней – ирландская, а после потянулись и жители бывших колоний: индусы, выходцы с Карибских островов, азиаты.
– Но самое поразительное то, – заключил Пенни, – что даже средневековый Лондон был похож на кипящий котел. Чужаки быстро ассимилировались. Город ничем не отличался от того же Нью-Йорка. – Он усмехнулся. – Я знал, что родом из иммигрантов, но получается, что и остальные тоже!
– Значит, хваленая англосаксонская раса…
– Миф, – пожал он плечами. – На севере Британии сплошные датчане и кельты, и даже на юге англосаксонские предки составят едва ли четверть – я сильно удивлюсь, если окажется иначе. Мы, проще говоря, являемся нацией европейских иммигрантов с добавлением новых и новых прививок. Если угодно, генетическая река, питаемая множеством ручьев.
И музей издал на эту тему книгу. Пенни положил ее на видное место в гостиной.
– Кого же тогда считать лондонцем? – полюбопытствовала леди Пенни.
– Того, кто здесь живет. Это похоже на старое определение кокни: человек, родившийся в пределах слышимости колокола Сент-Мэри ле Боу. А иностранцами, англосаксы они или нет, считаются все, кто не попадает в эти границы, – добавил он, ухмыльнувшись.
А теперь, присмотревшись, он обнаружил тот же процесс в огромных офисах «Пенни иншуренс компани». После Второй мировой войны в Лондон началась массовая иммиграция выходцев из Индии и стран Карибского бассейна. Кое-где – в Ноттинг-Хилл-Гейт севернее Кенсингтона и в Брикстоне на юге реки – возникли трения и даже вспыхнули беспорядки. Однако недавно Пенни обошел офис и осознал, что все молодые джентльмены, с которыми он общался, – белые, чернокожие, азиаты – не только приобрели лондонский выговор, они увлекались одними и теми же видами спорта, имели общие взгляды и даже усвоили хамоватый юморок кокни, который он помнил с детских лет. «Они все лондонцы», – заключил Пенни.
В траншее царили тишина и покой. Сара Булл взглянула на коллег и мысленно улыбнулась. Она побывала на многих раскопках, но очень хотела попасть сюда, так как ими руководил доктор Джон Доггет.
Доктор Джон Доггет – лондонец до мозга костей. Однажды он поведал ей, что его дед был пожарным во время немецкого блица. Сам доктор был еще и куратором Музея Лондона, куда она недавно устроилась на работу.
