Магеррам не ответил.
— А мне не нравится твое молчание! — повысил голос Кербалай.
Мираса доставала из кувшина мясо, внимательно прислушиваясь к словам Кербалай Исмаила.
«Играет жизнью моего сына. На старости лет мечтает стать шахом. Сидел бы себе спокойно, Жил бы не хуже шаха. Да и что случилось? Ну, отняли у тебя землю. У всех отняли. С голоду не помер бы...» — думала она.
— Что сказать, дядя? После случившегося никак не могу прийти в себя. Недавно забылся, заснул, вижу — стою с ружьем в руках и целюсь в тебя.
Кербалай сидел, подперев кулаком челюсть и глядя на кота, который терся о ноги Мирасы. Он очень любил Магеррама, пожалуй больше, чем в свое время его отца.
— Я — старший в семье, даже твой отец считался со мной. Напрасно ты даешь таким мыслям волю, сынок.
— Это верно, дядя, но Абасгулубек тоже был не маленьким человеком, а вы подбили его, как птицу. Он был совестью, честью всего уезда. Жил для других... Что-то сломалось во мне, дядя.
Кербалай не ожидал этих слов. Он встал, посмотрел в упор на племянника.
— Ты неправ, сынок. Даже кошку гладят, когда хотят ужиться с ней. А начнешь мучить — станет царапаться, кусаться. А разве я хуже кошки? Ты согласился бы, чтобы меня расстреляли вместе с другими в старой крепости? Нет, я знаю! А почему они приходили? Именно для этого. Но я решил дорого продать им свою жизнь!
— Абасгулубек когда-нибудь желал тебе плохого?
— Нет.
— А почему вы так обошлись с ним? В чем виноват Халил?
У Кербалая иссякло терпение.
— Магеррам, ты, кажется, начинаешь требовать у меня отчета. Молод еще, молчи и делай, что прикажут.
Он повернулся и направился к выходу. Мираса готовилась подать на стол разогретое на сковороде мясо. Разговор мужчин потряс ее. На селе уже шли разговоры об убийстве Абасгулубека, но поверить в это она не смела.
— Дядя, я похоронил Абасгулубека в одежде, надо перехоронить его, как принято, с моллой и в саване.
— А... к черту, — огрызнулся Кербалай, хлопнул дверью и вышел.
Но последнее замечание Магеррама запало ему в душу. Что ж, Магеррам прав. Ведь он сам дал слово похоронить Абасгулубека со всеми почестями, рядом с сыном, и тем самым отплатить ему за то добро и участие, которое тот проявил к Кербалаю в самые страшные дни его жизни — во время гибели Ядуллы.
Он вернулся домой, вытащил из кармана ключ, открыл сундук. На дне лежала сложенная вчетверо белая материя. Он подошел к окну, пощупал ткань. Это был тонкий батист, белый как снег. Кербалай купил его давно, хранил для себя. В сундуке лежало также несколько головок сахара и другая мелочь, которую дарят мойщику трупов. Несколько лет назад^он услышал, что человек, хранящий в доме материю на саван, живет долго. «Никогда нельзя, знать заранее, я. уже стар, — говорил он, — вдруг случится что со мной, а они не найдуттого, что нужно. Запасливость еще никому не вредила».
«Имею ли я право хоронить его? Он не успел сделать завещания, не сказал последних слов. Тяжкий грех я принял на душу. Когда его будут хоронить, у гроба должны стоять сыновья, близкие. А это невозможно. Но мы, мусульмане, должны соблюдать обычай. Похороню его рядом с Ядуллой. Надо позвать моллу, которого задержали».
Вечерело. Синева, опускающаяся на село, сгущалась.
Глядя в окно, Кербалай Исмаил почувствовал, как он одинок. Расстегнул воротник, провел рукой по поседевшим волосам на груди, положил руку на сердце. Повернулся, посмотрел вокруг себя. Комната была пуста. Вдоль стен были разложены подушечки и мутаки. Где теперь те люди, что когда-то сидели на них? Умерли или, может, забыли его. Два уголька в чернеющей печи мерцали, как далекие звезды. Дверь была закрыта.
Наступающий вечер, сгущающаяся темень, тревожная тишина и в особенности закрытая дверь показались ему зловещими приметами чего-то ужасного и страшного.
«Я закрыл за собой двери, сжег все мосты... А как счастливо жилось раньше. Дня не проходило без гостей. А сейчас?.. Сколько мы еще продержимся?
Завтра мы похороним Абасгулубека. Лицом к Каабе — могиле пророка. Гамло рассказывал об одиночной камере в тюрьме. Там как в могиле. Я не умер. Но я тоже не смею шелохнуться, так сжало меня со всех сторон. Обложили, как медведя».
Дверь отворилась. Кто-то просунул голову и сказал:
— Привели, хозяин.
— Пусть войдет.
В комнату вошел высокий большеглазый человек в черной чохе и неновой бухарской папахе. Церемонно поздоровался. Кербалай не сразу ответил на приветствие.
— Проходи, садись.
Молла прошел в конец комнаты, но остался стоять, ожидая, когда сядет хозяин. Кербалай оценил это, опустился рядом с печью.
— Как тебя зовут? — спросил он, когда молла сел.
— Сулейман, — ответил молла.
— Откуда родом?
— Из Гянджи.
— А как ты здесь очутился?
— Мы давно переехали в Веди. У нас здесь родственники с материнской стороны.
Сулейман был сыном Али. После визита Сусени отец сразу же отправил его в Карабаглар.
«Не возвращайся, пока не узнаешь, что случилось с Халилом и Абасгулубеком», — напутствовал его отец.
«Моллой» Сулейман тоже стал по совету Али. Так было легче и безопасней пробраться в Карабаглар.
— Где ты кончил медресе?
— В Гяндже, в мечети Шах-Аббаса, у ахунда Мирзы Мухаммедали...
— С какой целью ты прибыл сюда?
— Дай аллах вам здоровья. Скоро начинается махаррам, и я подумал, что могу быть полезным здесь.
— А ты не знал, что дороги закрыты?
— Я нес сюда божье слово, Кербалай.
Кербалай задал ему еще несколько вопросов. Остался доволен. Затем подступил к главному, ради чего позвал его:
— Ты принес с собой молитвенник?
Сулейман сунул руку во внутренний карман, вытащил книгу, глянул в упор на Кербалая, который все еще недоверчиво смотрел на него.
Скрипнула дверь, на пороге показался Гамло. Их мирные позы, вся атмосфера добра и прощения в комнате поразили его, и он остолбенело стоял у входа, пока Кербалай не сказал:
— Гамло, ты пока не нужен, иди займись чем-нибудь.
— Иду, — с обидой проговорил он. — Увидел, у тебя гость, хотел сказать, что, если понадоблюсь, я на месте.
— Хорошо, — досадливо махнул рукой Кербалай.
Дверь закрылась, но шагов Гамло они не услышали, — наверное, остановился подслушать разговор. Но потом, видимо, раздумал и затопал сапогами в прихожей.
— Кому читать заупокойную, Кербалай? Вашему отцу, матери?
— Нет.
— Вашему сыну Ядулле?
Кербалай опустил голову на сложенные на коленях руки.
Сулейман пытался разузнать об Абасгулубеке и Халиле у арестованных. Но они ничего не знали. Когда его уводили к Кербалаю, все искренне посочувствовали ему:
— Убьют. Подлец Зульфугар продал его.
— Настоящий мужчина. Не ожидал я от моллы такого...
Сулейман не слышал этих разговоров. Он не знал, куда его ведут, что его ожидает. Молчание Кербалая отдалось в его сердце тяжелой, гремящей болью, и ему все стало ясно.
— Читай Абасгулубеку...
— Абасгулубеку? Неужели? А как Халил?
— Обоим...
Сулейман принялся за молитву. Слезы застилали ему глаза, он еле различал буквы. Чтение не понравилось Кербалаю:
— Разве так читают коран?
Сулейман умолк; горестная весть о гибели Халила и Абасгулубека, с которой он не мог смириться, и все напряжение последних суток вдруг выплеснулись наружу, он всхлипнул, и плечи его затряслись от долго сдерживаемых рыданий. Кербалай тоже поднес руку к глазам.
— Да смилостивится над ними аллах. Продолжай...
Сулейман даже забыл вынуть платок. Стал читать. Его голос, напоминающий голоса певцов мугама, заполнил комнату, словно дом захлестнуло желтой морской волной. Кербалай плыл в этой воде; порой он глотал воду, захлебывался, но выплыть из этого моря не желал.
***
...Из комнаты вынесли ковер, — Худагулу будет петь, прохаживаясь по комнате.
Ашуг закатал рукава, снял папаху, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, прижал к груди саз, стал настраивать его. Вдруг струны словно ожили, отрывистые звуки сложились в мелодию. Он приблизился к Гамло, сидевшему в верхнем конце комнаты, величественному, как будда. Но когда он запел, его голос оказался ниже той ноты, которую он взял на сазе.
Нет печалей у Кёр-оглу,
Отовсюду несут ему дань...
Худагулу резким движением опустил саз, поклонился и, выпрямившись, оказался спиной к Гамло.
Гамло потемнел от злобы: «Сукин сын, я ему покажу Кёр-оглу. Я сказал одно, а он поет другое...»
Папаха Абасгулубека покоилась на его колене. Свет лампы, висевшей на стене, падал на звездочку на папахе и отражался от нее пучком красного цвета. Худагулу, пританцовывая, дошел до двери, повернулся, поднял руку и, глядя на Гамло, вновь запел: «Нет печалей у Гамло...» На лице Гамло появилась довольная, умиротворенная улыбка. Худагулу повторил еще более громким, высоким голосом:
