— Не приближайтесь, не приближайтесь! Зарублю! — и Елагин схватился за шашку.
В эту минуту в прихожей скрипнула дверь, послышалось покашливание, в канцелярию явились к утреннему своему часу писаря.
Первым опамятовался полковник Елагин. С волнением в голосе он сказал Билову:
— Господин бригадир! Бросим пререкания. В сей грозный час они не к лицу нам и не ко времени…
— Господин полковник, извиняйт меня… Нервы, нервы! Не сплю ночей.
— У меня тоже… тоже не сладко на сердце, — примиряюще проговорил Елагин. — В животе и смерти бог волен, как говорится… Одначе мнится мне, что всех нас ждет неминучая гибель.
— Может, вас ждет гибель, меня не ждет гибель, — пробубнил с досадою барон и, показав Елагину мясистую спину, направился вперевалку к выходу.
Елагин резко встряхнул звонком. Вбежал дежурный.
— Капитана Березкина!
Явился офицер Березкин — щуплый, облезлый, безбровый, с тупо вытаращенными глазами человек. Елагин приказал ему взять отряд из пехотинцев и казаков, пушку и выйти из крепости, чтобы разведать силы мятежников.
Вскоре заскрипели на всю степь давно не мазанные крепостные ворота, отряд вышел в поле. За действиями разведки полковник Елагин наблюдал с вышки, сооруженной на крепостном валу. Барон Билов с сотником Падуровым стояли возле вышки.
Тимофей Иваныч Падуров, статный тридцатипятилетний красавец с пышными темными усами и чубом, прибыл во главе казачьего отряда из Оренбурга вместе с Биловым. В день своего приезда, проходя мимо дома коменданта, он увидел стоящую на крыльце красивую молодую женщину: «Кто такая, неужели жена этого старого верблюда Елагина?» Он снял шапку, тряхнул чубом, со всей учтивостью поклонился ей и, не останавливаясь, прошел в канцелярию.
Узнав, что это супруга майора Харлова, он стал изыскивать способы поближе познакомиться с ней. И вот сегодня утром новое ошеломляющее известие: она — вдова. «Черт побери, а не грех бы и приволокнуться за красоткой», — неожиданно подумалось ему. Но он тотчас же себя пресек: «Омерзительно и глупо. Ведь такое горе у нее стряслось, а я женат и сына имею взрослого…
К черту!.. Однако, что с нею станется, когда будет взята крепость? Бедная женщина…»
Отряд офицера Березкина, казавшийся вблизи очень внушительным, отдаляясь от стен крепости, постепенно превращался в малую толпишку: степные пространства съедали его. Не успели люди пройти и версты, как с ближних гор лавой ринулись на них всадники.
— Погибли наши! — сказал Падуров, и глаза его заблестели.
Билов облизнулся, зашлепал губами и не успел ответить Падурову, как уже все было кончено: офицер Березкин, поддетый на пику, рухнул с коня, пехота с казаками частью порублена, частью захвачена в плен, и лишь солдат Колесников с тремя товарищами, нашпоривая лошадей, успели умчать пушку в крепость.
— Ах, шорт их возьми, ловко бьются! — прищелкивая языком и сопя, сказал Билов спустившемуся с вышки Елагину. Билов успел хорошо выпить и сытно закусить.
Глава 7.
Комендант Елагин. «Детушки! На штурм! На слом!». «Открой мне очи…»
1
Крепость пришла в смятение. Всех солдат, молодых и старых, выгнали из казарм, поставили под ружье вдоль крепостного вала, канониры с бомбардирами разместились на деревянных раскатах возле тринадцати медных и чугунных пушек. Тридцать стариков, сказавшись больными, залезли спасаться в казармах под нары, но свирепые капралы обнаружили их и погнали на фронт палками. В обывательских домах — немолчный плач женщин, перебранка: всех мужчин, способных носить оружие, приказано сгонять на защиту крепости.
Всюду ропот, недовольство, слезы.
Слезы, уныние и в дому коменданта. Лидия Федоровна в траурном черном платье сидит в обнимку с матерью в спальне. Обе безмолвно плачут. Как ни доказывал им комендант Елагин, что крепость безопасна, у них неистребимое предчувствие страшных бедствий.
— Маменька, сестрица, не бойтесь, — вбежал шустрый семилетний Коля.
За его поясом — деревянный кинжал, в руке — копье, конец которого обтянут свинцовой китайской бумагой из-под чая. — Бригадир Билов приказал всем своим казакам выйти из крепости да рассыпаться по степи. Сотник Падуров уж повел казаков. Я тоже побегу, догоню да рассыплюсь… — и мальчик воинственно потряс копьем. — Маменька, дозвольте!
— Только тебя там не хватало, — сказала мать, моргая красными глазами. — Подай-ка нашатырь в бутылочке.
Подавая нашатырь, черноглазый Коля говорил взахлеб.
— Не плачьте, маменька. У нас еще тысяча… У нас одних казаков при Падурове шесть сотен. А Падуров… молодчина! Он мне чего-то подарил…
Лидка, пойдем покажу.
— Это что еще за Лидка! — оборвала его мать.
— Он мне леденчик подарил… Видишь, Лидуха? И еще чегой-то. Пойдем, — и он подмигнул сестре.
Мальчик чувствовал себя взрослым и, подражая отцу, старался, как умел, подбодрить женщин, но его маленькое сердце все же тревожно билось и страдало.
В соседней комнате послышались грузные шаги коменданта.
— Мать, выйди-ка сюда…
Крепкая, приземистая комендантша сорвалась с места и, звеня висевшими у нее за поясом ключами, проворно выкатилась за дверь.
— Лидка, на… — и мальчик, косясь на дверь, сунул сестре записку. — От него это…
Лидия развернула вчетверо сложенную четко написанную бумажку и прежде всего отыскала подпись: «Тимофей Падуров». Сердце её болезненно сжалось, густые брови в изумлении приподнялись. «Несравненная, бесценная Лидия Федоровна. Я знаю, что вас постигло неутешное горе. Я ласкаю себя мыслью помочь вам, но путей к тому не ведаю…»
Её рука с недочитанным письмом упала на колени, кончики побледневших губ обвисли, веки задрожали, голова поникла.
— Чего, чего, чего он пишет-то? — подметив волнение сестры, зачастил смутившийся Коля.
Но вот в спальню мрачной тенью, шатаясь, вошла комендантша. Закрыв пригоршнями мокрое от слез лицо и шатаясь, она завыла:
— Кормилец-то наш, желанный-то наш, отец-то наш…
— Маменька! — обомлев, вскочила Лидия. — Маменька, что стряслось?
— Чистое белье надел… К смерти приготовился…
Женщины бросились друг дружке на шею, громко зарыдали.
— Да ну вас совсем, — часто замигав, жалобно сказал мальчик, острые плечи его быстро поднялись и опустились. — Бабы какие… Воют и воют целый день… — Он укоризненно покосился на женщин, но глаза его вдруг залились слезами. Он бросил копье, сорвавшимся цыплячьим голосом закричал:
— Только и плачут, только и плачут!.. — и, кривя рот, всхлипывая, побежал к выходу.
— Стой, Николенька, — поймал его вошедший в спальню отец.
Полковник был в новом мундире, при всех орденах. Седые волосы всклокочены, мужественное лицо бледно, губы подергивались, меж бровями вертикальная врубилась складка.
— Ну вот… Только вы ничего не опасайтесь… Ну вот… страшного ничего. Крепость устоит да еще и побьет супостатов-то. А все ж таки… на всякий случай… По закону христианскому благословить хочу. Ну, Лидочка…
Дочь, вся сотрясаясь, опустилась на колени, обняла ноги отца, прижалась пылавшей щекой к его новым, начищенным ботфортам со шпорами.
Мальчик стоял тут же. Он старался осмыслить происходящее. Но слезы застилали свет. Он видел, как лицо сестры исказилось мукою, как у отца дрожат колени и подергивается правая щека. Мальчик шевельнул плечами и вытер отсыревший нос рукавом рубахи.
Трижды перекрестив и поцеловав дочь, старик Елагин обратился к жене.
— Прощай, старушка, — выдохнул он и громко зафыркал носом. — Да ты не страшись. Бог милосерд. Все обойдется, как нельзя лучше. Тридцать лет прожили с тобой. Прощай, старенькая… — В широкой груди его захрипело.
— Прощай, Федор Павлыч, прости меня.
— Прощай, касатка моя!
— Прощай, Федор Павлыч, батюшка! — Какими-то отрешенными глазами она с благоговением смотрела в его лицо, как на икону. Он обнял ее. У старухи дрожал подбородок, дрожали ноги, дрожала душа.
Полковник подозвал сына. Мальчик быстро справился с собой, перестал плакать и, вплотную придвинувшись к отцу, стал рассматривать изящные, с золотом и эмалью, кресты на груди отца.
— Ну вот, Николай… Ты мужчина. Не куксись.
— Я ничего… я… я…
— Учись, слушайся, уважай старших. Завсегда будь мужественным, храбрым. А как подрастешь, имей попечение о сестре, о матери. — У старого полковника кривился рот, трепетало правое веко. — И… завсегда будь верен царю, отечеству… как и отец твой… Прощай.
Пять сотен оренбургских казаков приказанием Билова рассыпались по степи. Сбоку, то бросаясь вперед, то возвращаясь, гарцевал сотник Падуров.
Этим маневром Билов рассчитывал задать мятежникам страх: пусть видят злодеи, сколь велика сила защитников.
Стал гулять ветерок, пыль понеслась, хвосты лошадей задирались в сторону крепости. На вал, к тому месту, где было начальство, взобрался козлиной тропинкой священник в эпитрахили, с крестом и евангелием. Он прочел краткую молитву, окропил пушки и воинов, осенил крестом Билова с Елагиным, офицеров и всех защитников. Коля таскал за ним кадило и медный кувшин со святой водой.
