Люкерда, по-видимому, не поняла.
— Любовнике? — ответила, подумав. — А кто же может любить такой труп, как я?
Протянула худенькие ручки, открыла бледное лицо, презрительно взглянула на мужа.
— Разве надо меня еще пачкать, чтобы было за что добить? Ведь меня и так замучат! Дайте мне умереть чистой! Или… или… (встала, сложив руки) а! Дайте мне уйти отсюда пешком, босой! Ничего я с собой не возьму, даже платья, что я принесла… ничего… пойду, побираясь! Примут меня свои или хорошие люди! Есть хорошие на свете. Не мучьте меня, отпустите!
Говорила со слезами в голосе. Пшемко слушал и сердито улыбался.
— Кто же тебя здесь мучает? — буркнул.
— А! Все! Стены, люди… воздух, вода… все! — воскликнула, не глядя на него, будто разговаривая сама с собой. — А! И старую няню, которая меня охраняла, убили!
Князь стал волноваться, задрожал, но, не желая слушать, хлопнул дверью и ушел.
Бертоха и Мина выбежали навстречу.
— Она сумасшедшая! — начала Мина, увидев разгневанного князя. — Жалуется все время, чтобы люди слушали и жалели ее, а возненавидели князя!
— Жить нам с ней опротивело, — добавила Бертоха. — Ни днем, ни ночью покоя. Голову потеряли, а ни в чем ей не угодишь!
Пшемко махнул рукой, чтоб замолчали, и ушел от бабьих криков.
Ксендз Теодорик, издали наблюдавший за всем, чтобы знать настроение князя, догадывался, что канцлер отправляется в путь, вероятно, позондировать почву относительно развода. Вечером навел разговор на Люкерду.
— Здоровье нашей княгини плачевно, — начал он. — Поговаривают о знаменитом лекаре, который будто бы обещал княгине Грыфине потомство, так не позвать ли его из Кракова, чтобы посоветовал нашей княгине?
— Княгине? — ответил рассеянно Пшемко. — Княгине?
— Она у нас на глазах растворяется и доживает последние дни, — продолжал ксендз Теодорик. — Вашей милости нужна мать рода, нужно потомство, а тут никакой надежды. Таким несчастным бракам монархов в Риме оказывают сочувствие.
Ксендз Теодорик бросил словечко, думая, что что-нибудь узнает от князя, которого, как казалось, он разгадал.
Пшемыслав, словно не слыша или не желая понять, ответил:
— Во всем надо примириться с волей Господа Бога…
Отделался ничего не значащей фразой, не позволявшей даже догадаться, о чем он думал.
Узнать ничего не удалось, но Теодорик продолжал придерживаться мнения, что канцлера посылают в Рим по делу о разводе. Князь, пожалуй, был доволен, что его неправильно толковали.
Еще раз попробовал духовник замолвить словечко о княгине, прославляя ее доброту и набожность, но не получил ответа.
Мина беспокойно суетилась, как всегда относя равнодушие князя на счет жалости к жене. Это чувство росло у нее тем сильнее, чем больше Пшемыслав избегал ее. Никогда еще не случалось, чтобы князь так надолго ее забросил, так явно охладел к ней. Она возмущалась, угрожала, называла его неблагодарным.
Стала подстерегать его там, где он обыкновенно проходил, рассчитывая силком заманить к себе, но долго не могла его подкараулить.
Наконец как-то вечером удалось ей попасться ему на пути.
— Что же? — воскликнула она. — Я должна остаться покинутой, на посмешище людям?
Пшемко промолчал.
— Вы меня знаете, я умею быть и доброй, и злой! Я не позволю так выбросить себя.
Князь пытался отодвинуть ее рукой, но она не тронулась с места.
— Мне необходимо поговорить с вами!
— А я не желаю с тобой разговаривать! — закричал Пшемко. — Слышишь?
Немка остолбенела от обиды и гнева.
— Та уж тебе милее! — крикнула она. — Этот бледный труп! Теперь предпочитаешь свою княгиню простой девушке, которую можно прогнать, хотя она тебя спасла из плена, а возможно, что и от смерти!
Так кричала Мина, несмотря на то, что по двору проходили люди. Князь стоял с гордым видом, все больше и больше хмурясь и раздражаясь. Эта холодность и пренебрежение усиливали гнев Мины.
— Так! Теперь знать меня не желаешь! — громко вопила она, не трогаясь с места. — Стыдно тебе. А если бы не я, Лысый уморил бы тебя или убил в яме.
Пшемко, видя, что от нее не отделаешься, повернулся и вошел в первую попавшуюся комнату. Это была как раз новая квартира Мины, которая поспешила вслед за ним.
Немка успела устроиться в замке, как госпожа. Ее комнаты и столы украшало много вещей, взятых без ведома Люкерды. Даже платья, которых княгиня никогда не надевала и не справлялась о них, перешли в ее руки.
Бертоха и Мина не боялись грабить Люкерду, так как та придавала значение только нескольким мелким воспоминаниям, привезенным из дому. Немка, любившая блеснуть, брала, что могла. Князь обратил внимание на бедность и заброшенность жены в сравнении с роскошью, окружающей Мину. Ничего не сказал, но повел глазами вокруг, мысль, что какая-то служанка мечтала, быть может, сесть рядом с ним на престол, оскорбила его гордость. Смотрел, стоя, задумавшись. Мина ждала слова, какого-нибудь намека на прежнюю любовь — напрасно.
Потом усталый сел, подпираясь рукой… Лицо было задумчивым.
Мина со скрещенными руками все стояла перед ним. Попробовала улыбки, но он бросил взгляд, сразу ее охладивший.
— Неужели не услышу слова хорошего! — воскликнула она. Пшемыслав смерил ее глазами, ничего не сказал, только с нетерпением повернулся вбок.
Немка села напротив, скрестила руки на груди и не спускала с него глаз.
— Вижу, — сказала она, — что хотя поздно, но вы влюбились в жену!
И это еще не вызвало ответа.
— Ее дни сочтены! — добавила она. — Еле дышит!
Князь сделал резкое движение, но и это новое доказательство нетерпения не закрыло ей рта.
— Если не меня и не ее, то, значит, другую вы себе нашли? — продолжала немка.
Князь презрительно засмеялся.
— Вам только эти глупости в голове! — проворчал он.
— Без этих глупостей и вы не проживете, — ответила Мина. — Все вы одинаковы, и князья, и мужики! Когда вам наскучат старые лица, думаете, что это конец любви, а это вам лишь хочется новой!
И на это князь ничего не сказал.
Увидев, что слова не подействуют, Мина попыталась его развеселить вином и сладостями.
Князь взял кубок, лицо его несколько просветлело.
Ловкая немка старалась развеять его шутками и смехом. Это подействовало, и князь как бы стал забывать о печали, с какой пришел сюда.
Улыбнулся даже, хотя слабо, но и это была хорошая примета. Мина схватила его за руку.
— Напрасно! — воскликнула она. — Никто вас так, как я, не будет любить, и вы никого так не полюбите! Той, больной, тебе, пожалуй, жалко… но сердце твое не лежит к ней!
Хотелось ей разговорить князя, но Пшемко слушал рассеянно. Мысли его бродили далеко; эта болтовня и постоянное упоминание о жене ему надоели.
— Та! — говорила Мина. — Это только страшное видение, что ползает неизвестно зачем, а нам всем жизнь портит. Сошла с ума, не поймешь, что с ней… то плачет, то поет, то жалуется на мир и людей и на вас… на вас, что вы ей отравили жизнь и погубили ее.
Наконец Пшемыслав не выдержал и хватил кулаком по столу.
— Рад буду, если и от вас, и от нее меня избавят!.. Довольно с меня и этого трупа, и этих жалоб! До сих пор!
Он показал на горло. Выпил вино, швырнул кубок и вышел. У Мины сверкнули глаза.
— Сказал, сказал, чтобы его освободить от этого трупа! Она улыбнулась, взглянув на дверь.
— Слово сказано! Избавим тебя от нее!
Роды Зарембов и Налэнчей в те времена уже поселились во многих частях Польши. Было их вдоволь при силезских дворах, в Познани, Кракове, на Мазовше, но большинство землевладельцев из этих двух фамилий сидело по своим усадьбам и городишкам.
Сейчас, когда всякий старается быть независимым и самостоятельным, так как от нападения его охраняет закон, мы уже не в состоянии ясно себе представить, чем были в те времена род, фамилия, герб и кровное родство. Людей называли только по имени, по прозвищу, фамилию заимствовали они от своих сел и этим различались, но кровное родство соединяло самых отдаленных членов одного рода в великое целое, составлявшее вооруженный лагерь.
Мы знаем, например, одровонжов и яксов, воевавших друг с другом, а на страницах старых хроник поминутно встречаем роды землевладельцев, служащие князьям, но часто и выступающие против них.
Часто могущественный род не давал покоя князю в его собственном замке.
Землевладельцы, численно преобладающие и горячие, вели за собой родственные роды и угрожали правителям. По данному сигналу раздавались голоса своих на самых отдаленных участках. Они шли рука об руку как в скверные, так и в хорошие минуты, охраняли себя взаимно, помогали, не позволяли третировать себя.
За одного пострадавшего мстили все.
