Теперь, когда из Хорасана вернулся Кути-ходжа и рассказал Юсуф-мехтеру о своей ссоре с Аллакули-ханом, визирь сразу же, хотя и с робостью, принял сторону шейх-уль-ислама. По вечерам, едва Хива погружалась в сумерки, на огромное подворье мехтера съезжались сторонники шейх-уль-ислама. Сидели на айване, судили, рядили, договаривались о чем-то. В поместье поселилась тайна, пока что необъяснимая тревога. О чем-то беспрестанно шептались слуги, косились на Сергеев дом жены мехтера, и даже бойкая мехтерша уже не заходила к Тане, не баловала ее гостинцами.
И вот однажды, проснувшись и выйдя на айван, Татьяна увидела сидящих внизу нукеров. Страх пробрал молодую мать до озноба. Она вернулась в спальню, взяла из люльки дитя, прижала к себе, словно в предчувствии беды. А тут и Меланья подоспела, бледная от испуга:
— Заарестовали нас всех, Таня! Не велено никому со двора выходить. Говорят, нынче хан Аллакули с войны возвращается. Вроде бы нельзя ему на глаза попадаться — лютый больно.
Закрылись женщины в комнате, принялись думать да гадать, к чему дело клонится. И вдруг донеслись глухие звуки барабанов и рев карнаев. Ясное дело — хан с войсками входит в Хиву. Меланья выскочила на айван, бросилась было вниз, но один из нукеров поднял длинную пику, приказал, чтобы вернулась обратно.
Тем временем на главной площади перед дворцом хана уже собралось великое множество народа. Оказалось, что Аллакули-хан вернулся еще вчера вечером. Въехал в ичанкале без всяких почестей. Ночью заседал совет ханских сановников, а теперь трубами и барабанами был объявлен арс — публичное зрелище, на кото ром свершались милости и наказания Тысячи хивинцев глазели на раззолоченные ворота ожидая Аллакули хана. Вот, наконец, появились его многочисленные сановники-амалдары и служители ислама в белых халатах и тюрбанах. Во главе этой могучей кучки — Кутбед-дин-ходжа и Юсуф-мехтер. Оба, поднявшись на возвышение, поклонились народу и милостиво пригласили занять места рядом с ними остальных придворных, идущих из ворот гуськом. Среди придворных — военачальники — бии, в битве они всегда находились по правую руку хана; несколько аталыков и два ясаул-баши. Последние тотчас отделились от свиты — на них была возложена обязанность распорядителей. Потянулись придворные помельче саном — мин-баши, кази-орду, главный улем, муфтий, реим, ахуны хивинских медресе. Немного задержавшись, чтобы обратить на себя внимание толпы, медленно и важно вышел Кази-Келан — главный судья ханства. За ним без всякой важности, даже со стеснением, поднялись на возвышение сыновья хана — Рахимкули-торе. и Мухаммед-Эмин. Наконец, выдержав паузу, быстро, словно задержался где-то по очень важному делу, стремительно появился сам Алла-кули-хан в расшитом золотым позументом халате и каракулевой шапке. Заняв место на троне, он хлопнул в ладоши, и публичный арс начался.
Один из ясаулов дал знак музыкантам. Четверо парней, прижавшись спинами друг к другу, вскинули над головой карнаи. Могучий рев раскатился над площадью и городом. Откуда-то, словно из-под земли, выскочили ханские нукеры и принялись расталкивать народ, и вот на улице, ведущей к ханской цитадели, появились всадники. Гордо покачиваясь в седле, каждый держал под уздцы запасную лошадь с двумя мешками. Позади всадников шли пленные персы. Привязанные веревками к хвостам лошадей, они, изможденные, плелись с опущенными головами. В драных халатах, многие босиком, иные с запекшейся на лице и шее кровью, они являли собой жалкое зрелище. Ясаул-баши дал знак, чтобы всадники остановились и слезли с лошадей. Затем он выкликнул имя юз-баши, кому предоставлялось право первым предстать перед владыкой Хорезма. Вперед вышел чернобородый хивинец лет тридцати, в шелковом халате и барашковой шапке, с саблей на боку. Это был герой многих походов Аллакули-хана — Арслан-пальван. Хан благосклонно улыбнулся ему, Арслан с помощыо джигитов отвязал с лошади мешок. Затем выволок один из них на середину площади, взялся за углы, перевернул, и из него, словно тыквы, посыпались отрубленные головы. По толпе прокатился возглас восхищения. Ясаул тут же пересчитал головы, отталкивая одну за другой носком сапога, взял со столика калам, записал на бумажке число принятых голов и отдал Арслан-пальвану. Герой отвел лошадей в сторону и направился с распиской во двор, к казначею, чтобы получить воз награждение. В награду выдавались халаты: за четыре отрубленные головы — четыре простых халата, за двенадцать — четыре шелковых, за двадцать четыре головы — четыре расшитых серебром, а за сорок — столько же парчовых, отделанных золотым позументом. Арслан получил шелковые халаты.
Следующим предстал перед ханом Ниязбаши-бий, Он отрубил головы многим врагам, но с собой их не взял, а привез пленного правителя Боджнурда, Белобородый перс был привязан к хвосту лошади и дрожал всем телом, ожидая своей участи. Расправа последовала без замедления. Два палача бросили старика наземь, подтащили к яме и отрубили голову, насадили ее на пику, чтобы выставить на крепостной стене, а тело бросили в яму.
Затем рубили головы тем, кто в бою посмел поднять саблю на воинов Аллакули-хана и зарубил хотя бы одного хивинца. Головы скатывались в кучу, насаживались на палки и отправлялись на стену. Толпы горожан, приученные к казням, как к самому обычному делу, то восхищались, то смеялись над смертниками: все зависело от того, как вела себя очередная жертва.
Последним было названо имя Кара-келя, сумевшего после трехдневной погони настичь двух из десяти бежавших пушкарей. Кара-кель на коне, подстегивая Егора и Василька камчой, выгнал их на площадь. Ханские нукеры вывели еще трех артиллеристов. Сергей вышел сам. Аллакули-хан некоторое время рассматривал их, затем перевел взгляд на Сергея, брезгливо усмехнулся и покачал головой, Ясаул-баши, дождавшись кивка хана, торопливо объявил приговор. И палачи, подхватив Егора и Василька, поволокли к дворцовой стене. Никто из стоявших пушкарей сразу и не понял, что собираются с ними делать, И только когда диким криком завопил Василек, а вслед за ним и Егор, все поняли — их посадили на кол. Смерть эта была самой мучительной, ибо наступала она не сразу. Душераздирающие вопли друзей потрясли Сергея, и он, понимая, что такая же участь ожидает и его, оттолкнул плечом нукера и выскочил на середину площади:
— Ну, хан, дорогой маградит, хороша твоя милость, да еше хлеще твоя ярость и злость! Ты что же делаешь, кость бы тебе в горло! Да отруби нам лучше головы, чем издеваться-то! Сжалься же ты, не стыди перед народом, дай умереть молча!
Хан усмехнулся, повел бровью, и Сергей мгновенно оказался на прежнем месте. Вскоре выволокли пушкарей и принялись сечь розгами: по семьдесят девять ударов выдержал каждый. Это было высшее наказание плетью. Полуживых, потерявших сознание пушкарей оттащили от места расправы, побросали в арбы и отправили в Чарбаг. Сергея не тронули. Уже встав с трона и собираясь уходить, Аллакули-хан сказал ему:
— Прощаю тебя в последний раз, топчи-бий. Больше милостей от меня не жди. Я буду молить Аллаха, чтобы этот день пошел тебе на пользу... Моли и ты своего Бога, если веришь в его могущество...
Ошеломленный Сергей, уже было поверивший в собственную смерть, но вырвавшийся из ее костлявых лап, вел себя, словно помешанный. Народ растекался в площади, торопясь взглянуть, как палачи насаживают на жерди и выставляют на стене отрубленные головы, а Сергей метался из стороны в сторону, не зная, куда идти. Чья-то жесткая рука легла ему на плечо. Он вздрогнул и увидел кучера Юсуф-мехтера:
— Топчи-бий, мехтер послал за тобой, он ждет в повозке.
Сергей покорно направился следом за кучером к воротам дворца и сел в крытый фаэтон. Юсуф-мехтер потрепал его по заросшей щеке, покачал головой:
— Дорогой топчи-бий, ты давно не юнец, а ведешь себя, как ребенок. Маградит доверил тебе большие пушки и наделил властью бия...
— Ладно, Юсуф-ака, не надо меня учить, Я хватил столько лиха, что тошнит. Скажи-ка лучше, жива ли моя жена?
— Жива твоя красавица, что с ней сделается! — заулыбался мехтер. — А гы разве ничего не знаешь о ней? Ну, тогда я первым поздравляю тебя с рождением сына!
— Да что ты говоришь?! — с недоверием воскликнул Сергей.
— Сына она тебе подарила, а ты — отец непутевый. Пора за ум браться. Ты — главный пушкарь, рука у тебя должна быть железная...
Едва въехали во двор, Сергей выскочил из фаэтона и побежал к дому. Татьяна с сыном на руках, плача, встречала его. Тут же радостно причитала Меланья, Сергей обнял жену, взял младенца, заглянул в личико, отвернув край пеленки, вернул Татьяне и зашумел на Меланью:
— Баню мне, старая, да поскорей! Бельишко сыщите свежее, а то все, сгнило на мне от грязи и пота! — И сбежав с айвана, взялся рубить дрова.
Вернулся чистый, порозовевший, но заросший щетиной, как дикарь. Сбежались, услышав голос пушкаря, русские невольники с мехтеровского подворья. Меланья поставила самовар. Потом пили чай. Да что там, разве насытишь радость чаем! Принесли мужики самогон, выпили — захмелели. Всплакнули, поминая Егора и Василька Сговорились выкрасть их тела да похоронить по-христиански.
