Том Холланд - Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Избиение было тотальным. В ставшем бойней тесном помещении лежали груды тел. После завершения казни, тела проволокли через Поля и бросили в Тибр, обагрив берега и мосты кровью, пока, наконец, «речные течения не унесли убитых в просторы лазурного моря».[70] Куда труднее было отмыть пятна крови, оставшиеся на Вилла Публика. Перепись поводили всего три года назад. И теперь комнаты, в которых составляли свитки, были залиты кровью. Жуткий смысл казни был ясен и очевиден: Сулла редко делал какой-либо жест, не просчитав заранее его эффект. Омыв кровью Вилла Публика, он намекал на «хирургическую операцию», которой планировал подвергнуть всю Республику. Если становился незаконным ценз, лишались всякого смысла и утверждавшиеся им иерархии и престиж. Древние основания государства теряли надежность и готовы были рухнуть. И посланец богов Сулла собирался провести нужную починку вне зависимости от того, какой кровью она обойдется.

Смешение суеверия с откровенной демонстрацией грубой силы представляло фирменную марку Суллы. Среди сенаторов никто не хотел и не был достаточно глуп, чтобы возражать ему. Даже самым закоренелым из врагов оставалось только признать беспрецедентную степень его триумфа. Сам Сулла всегда считал успех самым надежным свидетельством благословения Фортуны. Вот почему он предпочел притенить свою собственную роль в победе у Коллинских Ворот, и подчеркнуть роль Красса: отнюдь не из скромности, наоборот, потому что он хотел изобразить себя фаворитом Фортуны — человеком судьбы. Древние писатели так и не пришли к определенному выводу о том, чего в этом было больше, уверенности или цинизма, — хотя в отношении Суллы оба этих фактора вполне совместимы. Впрочем, несомненно лишь то, что, изображая свою победу как милость, ниспосланную богами, человек, первым ворвавшийся в Рим с оружием, опустошивший всю Италию «войной, огнем и человекоубийством»,[71] стремился в первую очередь очиститься от всякой вины в несчастьях Республики. Вот почему проведенная Суллой эксгумация пепла Мария, высыпанного затем по его указанию в реку Анио, была в равной мере актом расчетливой пропаганды и мелкой мести. Смертельная усобица с великим соперником, внутренняя смута, приведшая Республику к мучительной кончине, были представлены как война в защиту отечества. Лишь таким образом мог Сулла оправдать всю завоеванную им власть. Даже Марий, охваченный мрачным безумством последних месяцев своей жизни, все же постарался укрыться под тогой семикратного консульства. Сулла, однако, был слишком умен, чтобы пойти на подобный обман. Он понимал, что ему нет никакой необходимости нагибаться за обрывками одеяния обыкновенной магистратуры. Прятать «наготу» собственной власти можно было только под совсем иным покровом.

Но прежде чем делать это, следовало окончательно убедиться в своей победе. Оставив Рим, Сулла отправился прямо к соседней Пренесте, последней твердыне сторонников Мария. По пути его настигли вести о том, что город капитулировал и сын Мария мертв. Итак, Рим остался без обоих консулов. Тот факт, что это сам Сулла погубил обоих глав государства, лишь подчеркивал «конституционную аномалию» его положения. Сам Сулла был слишком переполнен верой в себя, чтобы обращать на это внимание. Он отпраздновал пресечение рода своего врага, присвоив себе титул Felix — «Счастливый». Прозвание это всегда было популярно в народе, но теперь Сулла решил придать ему официальный оттенок. И, поступая таким образом, он давал понять, что для подтверждения законности его правления никакого собрания стада избирателей в Овиле не потребуется. Удача вознесла Суллу к власти, и удача же — знаменитая удача Суллы — в свой черед спасет Республику. А пока фаворит ее не завершит свое дело, пока не будет восстановлена справедливость, Фортуна останется высшей повелительницей Рима.

Правление ее окажется свирепым. Низвержение великих, возвышение ничтожных — эти драматические сюжеты наиболее любезны Фортуне, как, кстати, в известной степени и Республике. Однако конституция, при всей своей тонкой настройке, превратилась в инструмент предотвращения любых резких перемен. Не для римлян массовые казни и ограбление политических противников, периодически сотрясавшие греческие города. Захватив Афины, Сулла низвергнет режим, полагавшийся именно на такую тактику. Но теперь, захватив в свой черед Рим, он приготовился копировать ее. В практике политического террора — как и во многом прочем — пример Афин, «школы Греции», как и прежде, вселял вдохновение.

Отряды убийц были отправлены по всему Риму уже тогда, когда в Вилла Публика умирали самниты. Сулла не сделал никаких попыток сдержать их. Даже его сторонники, привыкшие к виду крови, были смущены масштабом устроенной бойни. Один из них осмелился спросить о том, когда убийствам будет положен предел. Или же, поспешно добавил он: «дай нам список тех, кого ты хочешь наказать».[72] Проявив сардоническую обязательность, Сулла вывесил соответствующий список на Форуме. Он охватывал всех вождей марианского режима — все они были приговорены к смерти. Собственность их была объявлена конфискованной, сыновья и внуки лишены права на общественные должности, равным образом осуждался на смерть всякий, кто пытался им помочь. Целая «делянка» политической элиты Рима была назначена к уничтожению.

За первым листом последовали следующие. Они содержали сотни, быть может, тысячи имен и были похожи на гротескную пародию на ценз: в них начали понемногу просачиваться и имена людей, симпатий к Марию не имевших, однако соблазнявших своим состоянием и положением. Упыри, собиравшиеся на Форуме, чтобы ознакомиться с содержанием листов, вполне могли обнаружить в них и свои собственные имена. Виллы, увеселительные сады, плавательные бассейны могли теперь превратиться в повод для вынесения смертного приговора. Охотники за поживой преследовали свои жертвы повсюду. Отрубленные головы доставляли в Рим, и Сулла, проинспектировав их и выдав положенную плату, оставлял особо ценные экземпляры в своем доме.

Подобной зловещей системой сведения счетов легко было воспользоваться в собственных интересах. И никто не сумел извлечь из нее такую выгоду, как Красе, обладавший нюхом человека, лично пострадавшего от конфискаций. В качестве полководца, спасшего Суллу у Коллинских Ворот, он располагал определенным авторитетом и правом пользоваться им. Вымогались дары, за бесценок переходили в его руки поместья. Когда, наконец, Красе слишком уж наглым образом добавил в проскрипционный лист имя совершенно ни в чем не повинного миллионера, Сулла потерял терпение. В разразившемся скандале отношения между ним и Крассом были разорваны, и Сулла лишил благосклонности своего бывшего подчиненного. Но Красе уже был настолько богат, что мог позволить себе не обращать на это внимание.

Сулла, всегда остававшийся мастером стратегической перспективы, затевал ссоры лишь в том случае, когда это соответствовало его политическим интересам. Отвешивая публичную пощечину своему бывшему союзнику, он мог представлять себя бескорыстным хранителем идеалов Республики, омывающим ее кровью, но без малейшей мысли о личной выгоде. При всем его выставленном напоказ возмущении жадностью Красса представление это убедило немногих. Сулла всегда стремился уничтожать врагов и завоевывать друзей. Красе был слишком могущественным и честолюбивым человеком, чтобы играть роль паразита. Однако те люди, в ком Сулла не видел угрозы для себя, получали соответствующую награду. Часто он лично продавал таковым недвижимость по смехотворно низким ценам. Его политика предусматривала преднамеренное разорение противников и обогащение за их счет своих сторонников. «Убийства, наконец, закончились лишь после того, как Сулла умаслил состоянием всех своих сторонников».[73]

Тем не менее, при всей проявленной Суллой щедрости наибольшую выгоду из проскрипций извлек он сам. Бедняк, которому некогда приходилось ночевать в ветхих ночлежках, сделался теперь богаче всякого известного истории римлянина. Случилось так, что во время проскрипций один из приговоренных к смерти сенаторов был найден спрятавшимся в доме одного из своих прежних рабов. Отпущенника доставили к Сулле, чтобы тот вынес ему приговор. Они узнали друг друга с первого взгляда. Когда-то они вместе снимали жилье в одном из доходных домов, и когда отпущенника повели на казнь, он крикнул Сулле, что прежде между ними не было никакой разницы. Этой выходкой он наверняка хотел уязвить Суллу, который, вполне возможно, не усмотрел в ней ничего обидного для себя — ничто не могло лучше проиллюстрировать ту высоту, на которую он поднялся. Где можно было найти лучшее доказательство того, что он действительно Felix.