Едва ли половина татарского отряда вырвалась из толпы. Сам мурза намного опередил своих воинов — добрый конь нес его к Ахматовой слободе, а он, вне себя от злости, все стегал и стегал его.
— Други! — пронеслось по площади. — Поспешай в слободу! Изгоним сыроядцев из города!
— В слободу! — подхватили десятки голосов. — Освободим полоняников. Не оставим в неволе сестер и братьев!
Толпа с ревом покатилась к посадам.
На площади остались убитые и зашибленные в схватке. Спустя немного времени пришли сторожа, сложили тела на телегу. Постояли у истерзанного громоздкого тела монаха, потом подняли его и потащили к обрывистому берегу Которосли.
— Собакам на съедение, — пробормотал один из них. — Сойдет.
— Для продажной псины — кол из осины, — заключил второй старой поговоркой.
— Посмотри, что там такое, — сказал мастер Еким Фильке.
Гул нарастал волнами, как перекатный гром, сначала далекий, слабый, потом все ближе явственней. Истомившиеся пленники настороженно прислушивались; еще не сразу стало понятно, что надвигается рев бегущей толпы.
Филька прильнул к щели в загородке и оттуда прокричал испуганно:
— Ой, что творится! Ихний главный татарин брызгается слюной, колотит своих плеткой. Конь под ним весь в мыле. Другие бегают, лопочут что-то. Ворота запирают…
В запертые ворота уже грохали чем-то тяжелым: ворота сотрясались, трещали. Татарские воины грудились перед ними, перебегали с места на место, приседая, натягивая луки. Их суетливые движения выдавали смятение и неуверенность: пеший степняк не привычен к бою, а лошадей в слободе почти не оказалось — весь табун был на выпасе.
Под стенами снаружи теперь хорошо разбирались отдельные голоса:
— Ни лестниц, ни веревки, как тут перелезешь?
— Взбирайся на спину.
— Эй, кто поздоровее, вставай под низ.
Над бревнами забора появлялись потные, взлохмаченныв головы, и тут же, пораженные татарскими стрелами, люди со стоном или намертво срывались вниз.
— Это что же выходит… — растерянно произнес Еким; он и Василько тоже подошли к загородке, Еким огляделся и сразу все понял. — Спрятались, как мыши. Нас вызволить хотят — неужто не поможем? Вымай, парень, нож, обрезай опояску.
Василько торопливо принялся срезать ивовые прутья, стягивающие жердины; Еким потянул верхнюю — выдрал, потянул еще, но засомневался, бросил.
— Тяжеловаты для вас будут, — объяснил он.
На самом деле Еким боялся нарушать загородку: пленников могли закидать стрелами.
Вдруг раздался ужасный грохот, за ним вопль, Рухнули главные ворота. Разъяренная толпа ввалилась в слободу, докатилась до юрт, расставленных во дворе, разметала их.
Татары, огрызаясь, отступали к спасительным теперь дня них конюшенным воротам, за которыми пасся их табун. Но и здесь они наткнулись на препятствие. Еким ударом тяжелой жерди смял калитку, закрывавшую загон, и с яростью накинулся на спины отступающих. Жердь его со свистом резала воздух, и, если достигала цели, слышался глухой звук. Татары в ужасе кидались в стороны, лезли на бревенчатый забор, визжали, когда их стаскивали за ноги.
И все же кто-то добрался до конюшенных ворот, сбросил засов. Воины, оставшиеся в живых, хлынули в пролом на луговину, прекрасно понимая, что конь — это спасение.
Василько слишком поздно увидел несшегося на него обезумевшего, с искореженным от шрама лицом, пожилого татарина. В поднятой руке сверкала сабля. Только сноровка человека, выросшего в лесу и привыкшего к разного рода внезапностям, помогла ему увернуться от удара; нож его скользнул по телу татарина…
В толпе мелькнуло чернобородое лицо Дементия; он прорывался к загону, где находились пленники.
— Тятька! — бросился к нему Филька.
— Жив! — Дементий облегченно вздохнул. — Берегись, сынок! Не лезь, не то задавят.
Дементий вдруг кинулся к Екиму, который занес жердину над онемевшим от ужаса татарином. И уже готово было опуститься не знающее пощады оружие на голову несчастного, когда кузнец перехватил руку.
Опухшее от побоев лицо, злые глаза — страшен был мастер Еким, да и не признал в горячке, кто помешал ему, рванулся, оттолкнул кузнеца.
— Остановись, друже, — ласково уговаривал мужика Дементий. — Не путай мурзу с пастухом его. Не губи кроткую душу.
— Кроткую! — взревел Еким. — Не знал я среди них кротких.
Но все же остывал понемногу, с любопытством смотрел на скуластое лицо молодого татарина, которого пощадил кузнец.
Отходчиво русское сердце, на зло забывчиво — спас Дементий Улейбоя.
— Это тебе мой бакшиш, пастух Улейбой — Ясные Очи, — говорил он. — Обещал я его тебе, коль придется вызволить сына. А теперь скрывайся. На лугу еще много пасется коней. Тебе, ханскому пастуху, не надо подсказывать, какого выбрать коня, чтобы нес он быстрее ветра.
Глаза молодого воина набухли слезами. Ловил руку кузнеца, хотел поцеловать ее. Дементий сердито оттолкнул татарина, проворчал с укоризной:
— Беги, беги, парень, да старайся больше не приходить на Русь. Вдругорядь спасения не будет.
Возвращаясь к конюшенному загону, заметил Дементий сына Евпраксии Васильковны. Стоял Василько, понурив голову, бледный, без кровинки в лице. У ног его, скрючившись, лежал татарин; приоткрытый глаз на изувеченном шрамом лице будто следил, как высокие белые облака бегут в синеве неба.
— Ну полно, полно тебе кручиниться, — сразу все поняв, попробовал утешить потрясенного парня Дементий. — Не ты его, он бы тебя прирезал. Да и с радостью… Чего уж так терзаться…
Глава четвертая. По зову веча
Раскидали в праведном гневе Ахматову слободу, выкинули татар из города; лишили злой жизни не менее злою смертью отступника Мину, — и с удивлением огляделись: в тяжком страхе перед сыроядцами всласть хлеба своего изъесть не могли, а тут, впервые за два десятка лет, — ни одного ордынца. Ходи и дыши свободно. Что там — дыши, песни пой. И был сгоряча восторг от сознания своей силы.
Но осторожные говорили, предупреждая:
— Скорый поспех — людям на смех. Нашуметь-то нашумели и думаете, дело с концом? Нет, татары еще никому обид не прощали.
Храбрые и легкие духом отмахивались:
— Куда им! Не сунутся! От безоружных бежали…
— Падет на нас гнев ордынский, — остужали их. — Не придется ли опять от своих домов в леса уходить?
Многие стали задумываться: «А и вправду, что дальше?»
Внезапно грянул вечевой колокол…
Сперва даже не поняли, не поверили — забылся его звон, а молодые, двадцатилетние, вообще никогда его не слышали.
Призывно гудел набат над городом, звал на площадь, что над Медведицким оврагом.
Шли посадские, шли торговые люди; с сомнением собирались именитые бояре.
Последние рассуждали:
— Дело-то нешуточное — оно понятно. Эко, осмелиться поднять руку на ордынцев! Колокол ко времени… А вот что на вече посадские кричать станут — еще неизвестно. Им-то — ни терять, ни наживать. Кричи что хочешь. Не лучше ли было боярским советом склонить князя пойти в Орду с повинной? Повинную голову меч не сечет. А уж если… Просить к себе чужого князя не придется: подрастает дочь покойного Василия Всеволодовича. С боярской да материнской подсказкой полегоньку и станет править княжеством. И княгиня Ксения, мать сей отроковицы, благоволит боярам, не по сердцу ей своенравный и беспокойный Константин. Да и то: совет боярский отринул, жмет именитых горожан поборами в пользу татар, кои мог бы перенести на простых людишек; всё сам, всё своей головой. А всего-то — петушок драчливый…
Уже час на площади колышется толпа. Раскололись крики:
— Повинись, князь! От тебя пошла замятня. Не обрекай город на разорение. — Это из купеческих да боярских.
— Стой, княже господине, на правде! Не терзай себе душу. Все станем за тебя! — Многочисленный ремесленный люд ревет над площадью.
— Опомнись! — увещевают. — Андрей Ярославич, князь владимирский, исполнился на татар. А что вышло? Придут поганые в великом множестве. Как с малым войском выйдешь на такую силу?
— С малым, да сколоченным из добровольцев, — гордо несется в ответ. — Сила достаточная, чтобы биться. Стой, князь, на своем!
Константин — на сбитом наскоро для внезапного вече помосте, окружили его дружинники. Алый княжеский плащ— корзно, застегнутый на правом плече серебряной пряжкой, слегка колыхался от взволнованного дыхания, играли на шлеме с золотой насечкой яркие, слепящие блики. Все поняли значение его походной воинской одежды: одних это радовало, других пугало.
Лицо князя было спокойно и сурово, только меж бровей пролегла морщинка да глаза вдруг вспыхивали гневом: душа восставала против робких, запуганных татарским игом.
