Тут каждый стал обзывать судейских сволочью, и всем стало ясно, что хоть они и первыми потребовали созыва Генеральных штатов, но отнюдь не ради того, чтобы подсобить народу, оказать ему должное, а только затем, чтобы их собственные земли не обкладывали налогами, которые бедный люд сносил издавна.
Газеты сообщали, что хлеб ввозился из Америки и России, а у нас в Лачугах и повсюду в горных деревнях инспекторы и не думали нам его давать, напротив, они обшаривали наши хижины вплоть до соломенной крыши и отбирали у нас последние крохи. Жители больших городов восставали, нужно было их утихомирить, а вот мирных крестьян разоряли из-за их покорности.
Помнится, в конце февраля, когда царил лютый голод, мэр, советники и синдики города, которые самолично обыскивали овины да амбары в окрестных деревнях, однажды явились отобедать в харчевню дядюшки Жана.
Шовель — а он всегда мимоходом сообщал нам свежие новости из Эльзаса и Лотарингии, возвращаясь из своих походов, — как раз был в большой горнице. Он поставил корзину на скамью, ничего не подозревая. Сначала Шовель чуть смешался, когда вошли все эти господа в пудреных париках, треуголках, пышном облачении, шерстяных чулках, с муфтами и в перчатках до локтей, а позади показался высокий, сухопарый, желтолицый помощник прево Дежарден, в треугольной шляпе с галунами и со шпагой на боку. Он искоса с надменным видом взглянул на Шовеля. В те времена он сам подвергал жертву допросу. Пренеприятное было у него лицо! Пока все остальные, освободившись от своей амуниции, спешили на кухню взглянуть, что готовят, он отстегнул шпагу, поставил ее в угол, спокойно подошел к корзине, открыл ее и стал разглядывать книги.
Шовель стоял позади, заложив руки в карманы штанов под блузой, как ни в чем не бывало.
— Эй, еще дельце нашел! — кричали советники и синдики, сновавшие взад и вперед, и хохотали.
Дверь в кухню отворили; в печке пылал огонь, и свет от него разливался по большой горнице. Низенький синдик корпорации булочников, Мерль, приподнимал крышки мисок и требовал, чтобы тетушка Катрина все ему растолковывала; Николь застилала стол белоснежной парадной скатертью, а полицейский офицер и не думал трогаться с места. Он вытаскивал из корзины книгу за книгой, складывая их столбиком на скамью.
— Это ты продаешь книги? — спросил он в конце концов, даже не обернувшись.
— Да, сударь, — невозмутимо ответил Шовель. — К вашим услугам.
— А тебе известно, — поводя носом и гнусавя, заметил полицейский чин, — что так и на виселицу угодить можно?
— Это как же на виселицу? — сказал Шовель. — Из-за славных этих книжечек?.. Вот смотрите-ка: «Какие принять решения на собрании членов судебного округа», сочинение монсеньера герцога Орлеанского, «Размышления патриота о будущих заседаниях Генеральных штатов», «Жалобы, пожелания и предложения отдающих в наем кареты, с просьбой включить их в свои наказы». Право, все это не так уж опасно.
— А привилегии короля? — возразил офицер сухо.
— Привилегии? Вы же знаете, сударь, что со времени монсеньера Ломени де Бриенна брошюры не подлежат действию привилегий.
Офицер ворошил книги, все искал чего-то; остальные окружили его и Шовеля.
Мы с дядюшкой Жаном стояли поодаль возле шкафа, и нам было не по себе. Шовель поглядывал на нас искоса, как бы ободряя нас, уж конечно, что-то у него в корзине было припрятано, и офицер нюхом чуял это.
По счастью, когда почти все книги уже лежали на скамье, с важным видом вошла тетушка Катрина, неся большую дымящуюся супницу, а низенький синдик Мерль во взлохмаченном парике закричал, идя вслед за ней:
— К столу… к столу… вот сметанный суп. Господа, да на что вы там уставились? Эге, я так и знал, еще один обыск! Да полно, хватит с нас обысков! Ну же, к столу, к столу, не то я начну один.
И он уселся и, заправляя салфетку под подбородком, открыл супницу — в горнице вкусно запахло. А Николь в это время внесла маринованное говяжье филе, и все советники да синдики ринулись к столу. Офицер, видя, что его спутники принимаются за еду без него, раздраженно сказал Шовелю:
— Знай же: отложенная партия не проиграна!
Он швырнул книгу, которую держал в руках, на кучу других книжек и, подойдя к столу, сел рядом с Мерлем.
Шовель тотчас же уложил брошюры и, повесив корзину на плечо, вышел, весело посматривая на нас. Мы свободно вздохнули — ведь когда помощник прево заговорил о виселице, у нас перехватило дыхание, несмотря на все посулы властей.
Словом, Шовель ушел цел и невредим, а все эти господа обедали, как обедали перед революцией дворяне и богачи. Они велели принести собственное вино из города, подать свежее мясо и белый хлеб.
В дверях столпились десятки нищих. Они затянули молитву и, заглядывая в окна, просили подаяния. Иные жалобно стенали, и от их стонов брала дрожь, особенно когда стенали женщины с истощенными ребятишками на руках. Но господа из города и не слушали их. Они с хохотом раскупоривали бутылки, пили допьяна, несли чушь. Разошлись они в три часа. Одни отправились в город в каретах, другие верхом, — продолжать обыски в горных лачугах.
В тот же вечер зашли к нам Шовель с Маргаритой. Едва они показались в дверях, как дядюшка Жан воскликнул:
— Ох, до чего же вы нас напугали!.. Каким опасностям подвергаетесь вы, Шовель! Да какая же это жизнь, когда вот-вот на виселицу вздернут, ходишь над пропастью! Я бы и двух недель не протянул из-за этих страхов.
— И я тоже, — молвила тетушка Катрина.
И мы все подумали о том же, а Шовель только рассмеялся:
— Э, да все это пустяки, — произнес он, усаживаясь, — все это чепуха. Не то было десять-пятнадцать лет тому назад. Вот тогда меня преследовали, вот тогда не дай бог было попасться с кельскими или амстердамскими изданиями: мигом бы из Лачуг на галеры попал, а за несколько лет перед тем — без промедления и на виселицу. Да, опасно было. Ну, а теперь пусть берут под стражу, теперь это ненадолго, рук-ног не перебьют, принуждая выдать соучастников.
— Все равно, не по себе вам было, Шовель, — продолжал дядюшка Жан. — А в корзине-то лежало что-нибудь?
— Разумеется!.. вот что, — сказал он, бросая на стол пачку газет. — Видите, до чего мы дошли.
Тут мы заперли двери и ставни и читали до полуночи; и я думаю, что доставлю вам удовольствие, переписав кое-что из старых газет. Умиляешься, когда узнаешь из старых газет, как мужественные люди поддерживали друг друга.
Повсюду дворяне и парламенты столковались, решив противиться созыву Генеральных штатов. Во Франш-Конте жители Безансона разогнали парламент, потому что он сопротивлялся эдикту короля и объявил, что земли дворян должны быть свободны от налогов, что такой порядок существовал тысячу лет и должен продолжаться вечно.
В Провансе большинство дворян и парламентов тоже воспротивились эдикту короля о созыве Генеральных штатов. И тогда впервые мы услышали имя Мирабо[61], дворянина, которого остальные дворяне не хотели признавать и который выступил вместе с третьим сословием. Он говорил, что возражения дворян и парламентов тщетны, недопустимы, незаконны. Свет еще не видел человека, говорящего так справедливо, с такой силой и величием. Иные, напротив, считали, что он недостаточно благороден; его не пускали на совещания — вот свидетельство их здравого смысла.
Повсюду происходили стычки. Так в Ренне, в Бретани дворяне убивали горожан, поддерживавших эдикт короля, главным образом молодых людей, прославившихся своею храбростью. У жителей Ренна не хватило сил, и они призвали на помощь жителей из других городов своей же провинции. И вот как откликнулись молодые люди из Нанта и Анже, спешившие им на помощь: «Потрясенные ужасом при вести об убийствах, учиненных в Ренне, призванные гласом народным, взывающим к возмездию и восстаниям, узнав, что благодетельным повелениям августейшего короля нашего об освобождении от рабства его верноподданных из третьего сословия препятствуют одни лишь себялюбцы из дворян, для коих нищета и слезы многострадальных — всего лишь гнусная дань, которую они хотели бы взимать с будущих поколений, чувствуя силу свою и стремясь разорвать последнее звено цепи, мы решили выступить со значительными силами и противопоставить свою волю подлым приспешникам аристократии. Мы заранее протестуем против всех постановлений, в которых объявили бы нас мятежниками, ибо нами владеют одни лишь чистые побуждения, и если нас предадут неправедному суду, мы клянемся честью и родиной… клянемся сделать все, что природа, мужество и отчаяние внушает человеку во имя сохранения жизни. Подписано в Нанте, в здании Биржи, января 27 дня, лета 1789».
Так писали молодые люди из торгового сословия.
А из Анже пошли в поход студенты; вот что писали женщины этого края — женщины, сильные духом:
