Двадцать золотых монет, тут же отсчитанных и вложенных в руку Халыма, сломили сопротивление одноглазого. Он недовольно кивнул им в знак согласия и молча уселся на бочке.
Лука и Семен взялись за работу. Вскоре узкий, глубокий лаз прошел под фундаментом стены. Вот уже лопата Семена стала срезать корни травы, растущей в саду гарема паши.
– Хватит копать, Лука, — сказал он своему товарищу. — Хватит, а то сам паша провалится нам на голову, если выйдет погулять в свой сад.
Лука в ответ крепко стиснул локоть Семена и, пятясь, тяжело дыша, первый вылез из душного лаза. За ним последовал и Семен.
Их встретил тревожный вопрошающий взгляд Халыма.
– Кончили, — коротко бросил ему Лука, сплевывая землю, что набилась в рот. — Теперь, Халым, передай Янике, Одарке и Маринке, чтобы завтра, как стемнеет, были в саду и ожидали совиного крика.
Лука и Семен накинули на потные плечи чекмени, осторожно прикрыли дверь лабаза и исчезли в прохладной темноте сентябрьской ночи.
Весь день армия находилась в балке. В лагере, где расположилось несколько тысяч человек, стояла тишина. Люди разговаривали только шепотом.
Хорошо отдохнув после ночного марша, солдаты и казаки поднялись на заросший дубняком склон. Лежа в кустарнике, воины делились своими думами, вглядывались в озаренную вечерними лучами солнца широкую степь. К ним присоединился Василий Зюзин. Субалтерна всегда тянуло к простым ратным людям. Солдаты знали, что их благородие сам много лет служил рядовым — из гренадерских сыновей он, — и уже привыкли к молчаливому присутствию младшего офицера.
Зюзин залюбовался шумящим морем высокой тронутой осенней желтизной травы. Солдат — русоголовых светлоглазых крестьянских парней — волновал могучий простор непаханной земли.
– Ох, и силища громадная в ней, родимой! Глянь-ко, какую травищу вымахала! Зря она, эта землица наша, под турком пропадает, — кручинился гренадер Сергей Травушкин.
– И верно! Турок насчет земли — дурак. Ничего он в ней не понимает. Ему бы по степи, как татарину, только коней гонять, — поддержал Сергея его однополчанин ефрейтор Иван Громов — суровый темноусый богатырь.
И снова слышен голос Сергея Травушкина, веселого, бойкого солдата.
– Братцы, а знаете, как турка с татарвой отсель погоним, так земля эта станет насовсем нашенской, вольной…
– Как это вольной, нашенской? — недоуменно переспросил Громов.
– А вот так: кто ее зачнет пахать, тот и владеть будет землицей этой…
– Так тебе ее бары и отдадут! — махнул безнадежно рукой Громов.
– А на что, посуди сам, барам эта земля? У них земли и без того досыта… Вот так, — яростно провел ладонью по горлу Травушкин.
Это убедило всех.
Зюзин заметил, что у казаков, как и у солдат, от слов Травушкина повеселели глаза. Еще бы! Хотя черноморские казаки и называли насмешливо по старой запорожской привычке тех, кто пахал землю, обзаводился хозяйством и семьей, гречкосеями и гнездюками, но мечта о вольной, своей, пашне волновала и их. Большинство казаков были бедняками-сиромахами. Всю жизнь мечтали они о своем вольном пшеничном поле, о белой хате, окруженной вишневым садочком, да о чернобровой жинке. Лишь немногим удавалось обрести это.
Седоусый казак Максим Корж, совершивший за свою жизнь немало походов еще в товариществе сечевом, много порубивший в битвах супостатов земли родной, пристально посмотрел на Травушкина.
– Хлопец правду каже, святое дело это — вражину с земли нашей изгнать, — сказал казак.
Слова эти запали в душу ратным людям. Когда огромное солнце стало опускаться в степную траву, солдаты и казаки с посветлевшими лицами, начали дружно готовиться к ночному маршу.
Семь переходов по очаковской степи сделала армия Гудовича, нигде не встречая ни местных жителей, ни их следов. К концу седьмого перехода в предрассветной мгле показались плоские холмы Куяльницкой возвышенности. Сергей Травушкин почувствовал, что идет по стерне.
– Братцы, — зашептал он идущим рядом гренадерам. — Братцы, да это же пашня.
Он вырвал из рыхлой земли пучок срезанной пшеничной соломы и передал ее товарищам.
– И впрямь стерня. Значит, где-то здесь наши, крещенные, живут, пашут…
– А если это не наши, а турки пашут, — взволнованным шепотом высказал догадку один из солдат.
Но товарищи его запротестовали:
– Да что ты! Будет тебе турок или татарин землю пахать!
– Не иначе, как наши тут живут или волохи, — порешило большинство.
Утром, когда войско отдыхало, расположившись лагерем в лесистой балке, Хурделицу разбудили часовые. Перед есаулом стоял высокий худой старик в залатанной холщовой свитке В больших жилистых руках он держал кошелку, набитую пучками сухих трав.
Кондрат протер глаза, чтобы окончательно удостовериться, не снится ли ему сон: перед ним стоял дед Бурило — постаревший за полтора года разлуки, но Бурило, живой-здоровый!
– Диду! — есаул крепко обнял старика.
Тот тоже так обрадовался неожиданной встрече, что не мог скрыть слез.
– Крестник, не гадал я тебя встретить. Не гадал… Дай-ка глянуть на тебя хорошенько. Ой, какой пышный стал! — разглядывал Бурило есаула.
Хурделицу смутила эта похвала, и он, посадив деда на свой походный сундук, тут же начал расспрашивать его о Маринке.
– Слава богу, с помощью Луки, Чухрая и Озен-башлы узнал я, что Хаджибейский паша ее в неволе держит. И теперь, коли нам самим не удастся ее из лап Ахметки вырвать, так ты за это берись, крестник, — ответил Бурило.
– Я этим, дед, давно забочусь.
– И добре…
– А кто еще с тобой Маринку вызволяет? — спросил Кондрат.
– Кто? Многие, крестник, — скупо ответил Бурило.
Зная нрав старика, есаул понял, что дед больше ничего не скажет об этом, и перевел разговор на другое:
– Ну, как вам здесь, диду, у Хаджибея живется?
– Лучше не спрашивай об этом, сыну, — вздохнул Бурило. — Терпят нас турки лишь потому, что нужны мы им. А не то — давно бы всех вот так… — Он провел рукой по горлу. — С Лукой я, — продолжал старик, — устроился, пашем землицу у турецкого бея. Озен-башлы тоже возле нас. Иногда и Чухрай заходит. Он у Ашотки в джигитах, что ли… Кто их там разберет! За последнее время Чухрай с Лукой дружбу водит. У них обоих жинки в неволе, в доме паши… Трудно нам. Вся надежда на вас, что скоро поганых с земли нашей сгоните. Сил больше нет, Кондратушка, терпеть супостатов проклятых… В Хаджибее ныне слух прошел среди наших, что скоро туркам конец. Вот я этой ночью присматривал за скотиной на выпасе, вздремнул было маленько, а проснулся — боже правый! Сила несметная идет на Хаджибей. Подполз ближе, пригляделся (звездный воз уже на край неба ушел) — да это ж наши казаченьки да солдатушки. Я в догляд за вами до самой балки шел, не помня себя от радости… Все люди хрещенные радуются, как и я. — Голос старика задрожал, и снова по морщинистым щекам потекли слезы.
Хурделица обнял его.
– Успокойся, диду, скоро ударим по туркам так, что они за море синее убегут.
В тот же день, 11 сентября, войска Гудовича поднялись на Куяльницкую возвышенность. Отсюда, с плоских рыжеватых холмов, было видно море. Оно, словно ширь непаханной земли, манило и волновало сердца солдат и казаков. Во время похода они постоянно называли его ласково, как в старинной песне: морюшко. Когда, бывало, в ночной степи дул влажный, пахнущий иодистыми водорослями ветер, солдаты говорили: морюшко дышит. Когда в походе сталь штыков и чугун пушек покрывались каплями солоноватой росы, то это значило: морюшко слезы шлет. А когда со стороны берега, по степи, начинал клубиться туман, то объясняли: к нам с морюшка белый гость идет.
И теперь, хотя люди понимали, что пришло время смертной битвы, бодрость духа их не покидала. С вершины холма Кондрат зорко всматривался в далекий противоположный берег подковообразного залива. Там он отыскивал знакомые очертания зубчатых стен Хаджибея.
С какой бы радостью, не медля ни секунды, помчался он туда на своем коне и с обнаженной саблей бросился на штурм этого разбойничьего гнезда! Он бы вырвал из плена свою Маринку и по-казацки расправился за ее муки с проклятыми супостатами! Нетерпение охватило есаула. Каждая минута промедления приводила его в отчаяние.
Василий Зюзин, встретив Хурделицу, взглянул на его обострившееся от бессонных походных ночей лицо, пылающие лихорадочным румянцем скулы и понял душевное состояние есаула.
– Потерпи-ка, немного уже осталось, — сказал Василий другу.
Пересилив себя, Кондрат улыбнулся. Зюзин молча обнял товарища. По беспокойному блеску глаз есаула Василий понял, скольких сил стоила ему эта улыбка.
