Вот и всё. Можно отправляться в путь. В Кыеве дела пока что окончены.
За последний день Дамианос продал для княжьих закромов весь запас зерна, полученное серебро закопал в надежном месте, за городской стеной. По возвращении пригодится. Подготовил на шести табулах подробное донесение для пирофилакса. Князь обещал отправить в Херсонес сухим путем. Написано было шифром, непосвященный не поймет.
А еще поговорил с сестрой – открыто, средь бела дня.
Сказал, что Кый всё знает, но бояться его незачем. Ей ничто не угрожает. Объяснил, куда уезжает и зачем. Велел проследить, чтобы донесение ушло безотлагательно и чтоб восковые таблички были получше упакованы.
Напоследок проговорил непривычное, с усилием:
– Если я не вернусь… А я могу не вернуться, потому что никогда не имел дела с вэрингами, не знаю их повадок и языка… Если я не вернусь, доведи дело до конца. Следи за Кыем. Не ослабляй «вожжи»… И еще знай: мне было хорошо с тобой работать.
– Мне тоже, – с улыбкой ответила африканка. – Удачи в пути, братишка.
Он был немного уязвлен беспечностью ее тона, но Гелия держалась правильно – как заведено у аминтесов.
– Первый, на весла, – велел Дамианос бородатому дружиннику. Второй был совсем молодой, с одними усами. – Так и буду вас звать. Ты – Первый, ты – Второй. В дороге тоже молчать. Ни единого слова.
Незачем ему было узнавать их имена. И в лица вглядываться тоже ни к чему.
Он уперся в нос лодки, готовясь оттолкнуть ее от берега и потом впрыгнуть.
– А вот и я, – сказал сзади по-гречески веселый женский голос.
Гелия!
Похожая на ночную тень, она вынырнула из тумана и, обняв Дамианоса, звонко его поцеловала. Потом легко, словно белка, прыгнула в лодку. На эфиопке была длинная накидка, за плечами котомка.
Отроки испуганно вскинулись: у Гелии в темноте лица было не видно – блестели только белые зубы и глаза.
– Греби! – велела она Первому по-славянски. Тот послушно зачерпнул воду лопастями. Лодка отошла от берега.
– Ты что затеяла? – прошипел Дамианос. – Я же приказал…
– Помолчи, глупый. – Она уже удобно устраивалась на задней скамье. Свернула и подложила, чтоб мягче сидеть, его плащ. – Я с тобой, дураком, не спорила, потому что спорить с дураками незачем. Ты только раскричался бы и всё испортил. А теперь ты меня не прогонишь. Думаешь, зачем я тебя только что обняла и поцеловала? У славян брат с сестрой так не делают, только любовники. Дружинники вернутся – расскажут. И придется Кыю, хочет он того или нет, меня зарубить. Иначе ему зазор. Так что мне обратного пути теперь нет. Садись рядом, братец. Места хватит, я подвинусь.
– Разве ты не знаешь, что приказы положено исполнять? – в бешенстве прорычал он.
– Только если они разумные. Без языка ты у вэрингов мало что сумеешь. Либо вовсе пропадешь. А я их скрипучее наречие знаю. И потом, разве ты еще не понял, что вдвоем мы можем сделать гораздо больше?
– А как быть с Кыем?! – Дамианоса трясло от ярости, что случалось с ним очень редко. – Об этом ты подумала?! Если мы даже успешно выполним задание, мы не сможем сюда вернуться! Дружинники – ты права – расскажут князю. Он вообразит, что мы его обманывали.
– А Правило одиннадцатое, «Обрезание нитей»? – проворковала Гелия. – У князя Рорика в Кыеве наверняка есть глаза и уши. Когда гребцы вернутся, они могут проболтаться о лазутчике, отправленном на север. Ты не можешь этого допустить. Так что Кый ничего не узнает. Не сомневайся: вернусь – он будет счастлив.
– Обрезанные нити про поцелуй не расскажут. Это значит, что я могу тебя высадить, – пробурчал он, но уже знал, что этого не сделает. С Гелией больше шансов на успех. И потом… От мысли, что она будет рядом, сделалось радостно.
Вверх по Днепру шли восемь дней и ночей, без остановки. К берегу ни разу не пристали. Бородатый (он же Первый) и Усатый (он же Второй) гребли по очереди. Иногда Дамианос, видя, что дружинники выбились из сил, сажал на весла автоматона. Ели холодное, из припаса: черствые лепешки, вяленую рыбу, копченое мясо. Запивали водой из реки. В реку же справляли нужду. Когда это делала Гелия, славяне закрывали глаза – глядеть на женское нечистое считалось плохой приметой.
Все молчали. Дружинники – потому что приказано. Магог был бессловесен. Аминтесы не разговаривали из осторожности. Правило девятнадцатое («Мидасовы уши») гласило: «При посторонних, даже если это глухие или дикари, ни о чем существенном не говорить». А о несущественном Дамианос болтать был не расположен. Гелия попыталась было, но он не отвечал, и эфиопка оставила его в покое. Она обнаружила удивительную способность спать по двадцать часов в сутки. Лежала на дне, свернувшись калачиком, и сладко посапывала. Проснется, съест что-нибудь – и опять спит.
Дамианос глядел по сторонам. Так далеко на север он никогда еще не забирался. Берега были сплошь лесистые. На холмистом, правом, через каждые пятнадцать-двадцать миль стояли городища: маленькие поселки на десяток домов, огороженные частоколом. Край этот был заселен гуще, чем другие славянские земли. Верный признак, что под Кыем живется спокойно, река и лес хорошо кормят, а проходящие мимо караваны позволяют приторговывать и подрабатывать: продавать еду, мех, доски на починку судов или же потянуть корабль против сильного течения.
Жители городищ и рыбаки смотрели на лодку без интереса. Ничего примечательного в ней не было – плывут люди по каким-то своим делам, и ладно. И очень хорошо, что спящую без пробуда Гелию было не видно. На черную бабу обращали бы внимание.
Данапр постепенно сужался. Здесь он еще был не великой рекой, а среднего размера речкой.
На девятый день бородатый дружинник показал знаком, что просит позволения говорить.
– Там вон Гнездовский волок, – сказал он осипшим от долгого молчания голосом и показал на холм, где виднелись крыши не городища, а целого городка. – Прикажи к берегу править. Князь дал куну серебра. Дадим гнездовцам. Перетащат лодку в Касплю-реку.
– Нет. Плыви мимо, – качнул головой Дамианос. – Высадимся выше. Ночью сами перетащим.
Ни к чему гнездовским обитателям знать, что к северу идет лодка, в которой четверо мужчин и диковинная женщина.
Из-за того, что прождали дотемна и потом волокли лодку своими силами, ушло много времени. Еле управились к следующему полудню.
Зато по Каспле, неширокой, темноводной, поплыли много быстрей, потому что она текла куда надо – к северу.
Здесь никто не жил. Городища были редки, стояли пустые.
– Куда ушли люди? – спросил Дамианос.
– Кто знает… – был ответ.
Дружинники сделались напряженными. Всё оглядывались по сторонам, будто ждали беды.
На третий день добрались до второго волока.
– Этот последний, – сказали гребцы с облегчением. – Перетащим в Ловать, а дале не пойдем. Так князь велел, ты сам слышал.
Когда спустили лодку в воды новой реки, на вид неотличимой от Каспли, Дамианос спросил:
– Может, еще погребете? Серебро, которое гнездовцам не дали, ваше будет.
– Нет, – сказал, поежившись, усатый.
Бородатый, осмелев от того, что княжеское задание исполнено и грек им больше не начальник, дерзко прибавил:
– Сами плывите, нам жить не надоело.
– Жаль, что не надоело, – мирно ответил аминтес. И убил бородатого ударом кинжала в глаз. Усатый ахнул, попятился. Его Дамианос сшиб наземь ударом ноги, прижал коленом, перерезал горло.
– Ловко управился, – похвалила Гелия. – Что Кыю скажем, если вернемся?
– Мало ли куда они делись. Край тут глухой. Да и не будет он допытывать. Он умный…
Автоматон, равнодушно наблюдавший за убийством, по команде хозяина спустил трупы в воду. Течение унесет их вниз.
«Такая служба, – думал Дамианос, отмывая забрызганный кровью рукав. – Христовы заповеди не для нас. Кто спасает ближних своих, уже свою душу спас».
Он и сам не знал, зачем каждый раз, убив кого-то по необходимости, ищет для себя оправдания. Верно, по привычке. Никакой вины или каких-то иных чувств давно уже не испытывал. Неприятно, конечно. Да что ж?
Поплыли втроем. Собственно, вдвоем, потому что автоматон – не человек, а машина. Теперь греб он один, без отдыха и остановки. Лишь иногда, чтобы размять нывшие от вынужденного безделья мускулы, на весла садился Дамианос.
Первое городище, которое попалось на Ловати, было не просто пустое, а сожженное дотла.
Причалили. Дамианос походил по пепелищу. Поселок спалили давно, не менее года назад. В бурьяне лежал труп с разрубленным надвое черепом, с которого успела облезть кожа, остались только волосы и борода. В колодезный сруб впилась стрела с неславянским оперением – она засела так глубоко, будто ее выпустил не человек, а крепостной самострел. Только откуда здесь взяться крепостному самострелу? Стрелу пустил какой-то богатырь. Голову тоже разрубили ударом невиданной силы.
Потом встречались еще селения. Тоже черные, мертвые.
