Мощно грянул с хоров праздничный псалом. Православный мир праздновал Крещение Спасителя.
Возглашая ектению в честь великого государя, Пимен про себя страстно молил Господа: да минует нас чаша сия! О том же молили хрустальные голоса певчих, скорбные лики святых, согнутые спины прихожан. Но услышит ли Господь, и услышит ли тот, чей крючковатый профиль терялся в полумраке царского места? Только сейчас Пимен понял, почему Иван отверг его благословение. Царь мстил за обиду, прилюдно нанесённую ему Филиппом тем, что теперь сам отказался от церковного благословения другого пастыря. Снова тень Филиппа упала на Пимена.
После службы, собравшись с духом, владыка пригласил царя хлеба ясти. Помедлив, тот кивнул в знак согласия. У Пимена чуть отлегло от сердца. И слабая надежда мелькнула вертлявой искрой — нешто смилуется?..
Владычный пир по случаю приезда государя приготовили в грановитой палате. Званы были царёвы ближние люди, набольшие новгородцы, владычные бояре. Чередой входили в палату, метя пол зарукавьями, кланялись царю, целовали руку владыке. Кованые светильники кидали тени по гранёным сводам, освещали накрытые столы. Яства и пития дивили даже самых пресыщенных.
Пимен прочёл молитву, поднял чашу за здравие великого государя. Царь чуть пригубил и отставил кубок. Никто не ел. Насильственно улыбнувшись, Пимен как радушный хозяин пытался завести беседу с царём, но тот будто не слышал. Опричники зловеще разглядывали новгородцев, и у тех кусок не лез в горло. Но постепенно гости освоились, стали есть и пить. Васька Грязной, окунувшись в родную стихию застолья, начал даже балагурить. Вяземский, встретившись с тоскующими глазами Пимена, кивнул ему ободряюще, и похолодел, наткнувшись на внимательный взгляд царя.
Ждали царского слова. Но царь всё молчал, продлевая тягостное ожидание. Наконец встал. Долго стоял в мёртвой тишине, чему-то смутно усмехаясь, и всё длил и длил мучительную паузу. Внезапно лицо его исказила хищная радость, как будто давно таившийся зверь выпрыгнул из засады. Глаза зажглись жёлтым огнём, пальцы хищно скребли скатерть, внутри клокотало сдавленное рычание и вдруг вырвалось нечеловеческим рёвом:
— Бей их!!! — завопил царь, приплясывая от возбуждения и тыча пальцем в окаменевших от ужаса гостей. — Бей!!! Круши!!
Заметались на ребристых сводах чёрные тени, с грохотом попадали тяжёлые скамьи, покатились золотые кубки. Ожидавшие сигнала опричники, выхватив кинжалы, кинулись убивать сотрапезников. Парализованные воплями царя новгородцы почти не оказывали сопротивления. Васька Грязной, повалив на стол дьяка Андрея Безсонова, с которым минуту назад пил здоровье государя, резал ему как барану горло, заливая кровью парчовую скатерть. Афанасий Вяземский, вскочив на стол, пронзил саблей одного из братьев Цыплятевых. Пётр Зайцев накинул сзади шёлковую удавку на шею второму дьяку Кузьме Румянцеву. Тучный дьяк, хрипя, выбивал ногами в зелёных сапогах предсмертную дробь, будто плясал вприсядку. Васька Зюзин, сидя верхом на поверженном келаре Софийского дома, с глухим стуком бил его головой о каменный пол. Келарь был уже мёртв, из расколотого черепа брызгал желтоватый мозг, а Зюзин, войдя в раж, всё не мог остановиться. Наместник Пронский ошеломлённо наблюдал за тем, как Малюта за шиворот тащил к дверям рыдающего Пимена...
За волной убийств накатила волна грабежа. Перекрыли все входы и выходы из детинца. Часть опричников отправили во владычные покои, остальные ринулись в собор, где хранилась казна Софийского дома. Стоя посреди собора, царь молча наблюдал за происходящим, всё более возбуждаясь от увиденного. В мгновение ока кули и короба заполнялись бесценными сокровищами. Из тайных ниш серебряными ручьями текли полновесные новгородские копейки и грубо нарубленные гривны. С тихим звоном падали золотые монеты из разных стран. Как дрова несли опричники усыпанные драгоценными камнями посохи, ворохами тащили шитые жемчугом парчовые ризы, сгибаясь под тяжестью волокли тяжёлые раки с мощами, потиры, золотые ковши, дикирии и трикирии, чудной работы дароносицы, бесценные книги в пудовых золотых и серебряных окладах, взобравшись на иконостас, снимали и кидали вниз знаменитые на весь свет новгородские иконы, сдирали ризы, хозяйничали в алтаре. И хотя их никто не гнал, не торопил, не оказывал сопротивления — грабителей всё больше охватила лихорадочная воровская спешка. Они метались по храму, сновали в переходах, тяжело сопя, стремглав бегали по крутым винтовым лестницам.
Напоследок взор царя упал на распахнутые врата дивной немецкой работы. Повинуясь его знаку, опричники облепили тяжёлые створки ворот, поддели вагой, сняли с петель. Створки с грохотом упали наземь, отозвавшись гулким эхом в опустелом храме.
Наконец вынесли всё, что можно было вынести. Как опозоренная девка стояла София: обобранная, осквернённая, со снятыми воротами, оцепенелая от ещё неизведанного позора, не в силах уразуметь, что всё это сделали с нею люди с крестами на шеях. Старый ключарь Софийского дома, которого Малюта водил за собой, время от времени ожигая плетью, точно пробудившись, обвёл глазами изувеченный храм, схватился за голову и завыл:
— Что ж вы сотворили, православные? Прокляты будете во веки веков!
Малюта ухватил ключаря за ворот здоровой рукой, выволок его на соборную паперть, там распластал на земле и придавив ногой, двумя ударами сабли отрубил голову.
Царь остался один посреди гулкого полутёмного собора. Он уже собирался уходить, как вдруг почувствовал на себе чей-то неотрывный пристальный взгляд. Обернувшись, он никого не увидел. Собор был пугающе пуст. И всё же кто-то следил за ним, он кожей чувствовал на себе неотрывный взгляд. Нащупав на поясе нож, царь стал обшаривать глазами нефы полутёмного храма. Он уже хотел крикнуть, позвать охрану, как вдруг понял, что взгляд идёт сверху. Задрав голову, царь похолодел. Из купольной выси тяжело и гневно смотрел на него с фрески Христос-Пантократор. Царь словно взлетел вверх и увидел со страшной высоты свою собственную маленькую фигуру, стоящую посредине разграбленного собора и будто услышал грозное: мне отмщение и аз воздам! Поспешно покидая храм, царь уже знал, что отмщение будет...
Триста подвод до поздней ночи увозили награбленное на Городище. Вывезли не больше половины, остальное оставили до утра. Долго возились с пятисотпудовым софийским благовестным колоколом, хотели снять, но, так и не совладав, тоже оставили на потом. Вместе с царём уехали Вяземский, Малюта и Грязной. Охранять Детинец оставили Зюзина. На стенах и в башнях дежурили опричные караулы. Оказавшиеся в западне обитатели владычного двора с ужасом ждали наступления ночи, молились у чёрных икон в старых серебряных окладах…
...Взошла луна, залив голубым светом поруганную Софию, владычный двор, колокольни, церкви, часовни, приказные избы, тесно сгрудившиеся внутри каменного кольца Детинца. Стояла мёртвая тишина. Ближе к ночи заскрипели ворота, замелькали чёрные фигуры с факелами в руках. Разбившись на ватаги, опричники
