В дикую степь, верст на сорок от границы своих земель, он выдвинул несколько сторожевых постов, которые при приближении неприятеля должны были сейчас же поджечь сложенные на особых вышках дымные костры, заметные с таких же промежуточных вышек, расставленных по пути к усадьбе, для передачи сигнала тревоги. Такой способ предупреждения об опасности позволял узнать о ней по крайней мере за сутки до нападения врага и обеспечивал время, необходимое для того, чтобы привести все в боевую готовность: боеспособных собрать в усадьбу для ее защиты, а прочее население, вместе с наиболее ценным скарбом, и стада скота укрыть в дремучей чаще леса, на заранее выбранных полянах и в оврагах, куда заблаговременно перевезли достаточные запасы сена для животных и муки для людей.
Из тех, кто мог принять участие в отражении врага, более двух третей составляли татары, которые имели все необходимое оружие. Но на несколько сот русских крестьян его не хватило. В кузнице Карачеевки спешно выковали десятка четыре мечей и наконечников для копий и стрел, но этого было мало, а железа больше не оставалось. Карач-мурза собирался купить его в ближайшем городе Меченске [544], до которого было не более пятидесяти верст, но потом передумал и решил сделать это в Карачеве, так как заодно он хотел предупредить князя Ивана Мстиславича о надвигающейся опасности и попросить у него помощи оружием. В частности, ему хотелось раздобыть еще две или три пищали, ибо в борьбе с небольшими татарскими ордами, обычно не имевшими огнестрельного оружия, их наличие могло в значительной степени уравновесить силы.
Сам Иван Васильевич оставлять в такое время свое поместье не хотел, а потому, написав письмо князю Хотету, он возложил это поручение на сына с наказом обернуться побыстрее.
Взяв с собою десяток дружинников и несколько пустых подвод, Арсений немедленно отправился в путь.
«В области верхней Оки правили удельные князья — потомки св. Михаила Черниговского. С половины XIV века они были подчинены Литве, но пользуясь выгодами пограничного положения, служили “на две стороны” — и Литве, и Москве».
В. Ключевский
Тоска и обреченность притаились в хоромах князя Ивана Мстиславича. Сидит княгиня Юлиана Ивановна в своей светелке, вышивает шелками и жемчугом бесконечный узор на плащанице, которую готовит она к престольному празднику Свенского монастыря. Поглядит ненароком в окно на серую муть осеннего неба, на обнаженные ветви деревьев, усыпанные нахохлившимися воронами, вспомнит свою веселую юность в Вильне, и уже не жемчугом, а слезами ведет по плащанице узор.
Томясь о неведомом, бродит по темным горницам сероокая княжна Софья; выйдет иной раз в оголенный осенью сад, медленно обойдет все дорожки, будто втайне надеясь встретиться с тем, кого, не зная еще, ожидает ее душа. На диво хороша княжна в свои семнадцать лет, с эдакою красою не здесь бы ей жить. Глянет она на стылое небо и на хмурых ворон, и зайдется ее сердце печалью.
Прикорнув на постели в своей опочивальне, думает князь Хотет невеселую думу. Эк ему во всем незадача! Ни власти настоящей нет, ни радости, ни здоровья. Последнее что ни день, то хуже, — кашель извел вконец, всякий вечер лихорадит, а ночами нет сна. Чего только он не пробовал: к святыням разным прикладывался, щедро давал на монастыри, и зелья всякие пил, и растирался барсучьим жиром, смешанным с орлиной кровью, — хоть бы чуть полегчало! По весне купал его знахарь в воде, взятой из семи разных речек, а плат, которым обтер, порезал на семь частей и повесил те куски в саду, на семи различных деревьях, говорил, как истлеют они, так и хворь пройдет. Давно уж те лохмы сопрели, а у князя, ровно бы в насмешку, в ту самую пору кашель с кровью пошел…
А тут еще заехал в Карачев князь Витовт Кейстутьевич, ворочаясь в Вильну после замирения с Москвой, — по пути, мол, было, а сам крюку верст двести дал. Ну, пошли пиры да растабары, Витовт от Юлианы Ивановны ни на шаг, она-де ему как дочь родная, с самой колыбели знал, а меж тем глядит на нее, как голодный кот на сало, соромно смотреть. И она, видать, тому рада, а что скажешь? Воспитанница. Да и он тут государь и хозяин, коли что, так и умереть дома не даст… Эх, побил бы его князь великий Василий Дмитриевич, да отобрал к Москве наши земли, вот было бы ладно! Эка жаль, что нету у меня силы в том ему пособить, с досадой думал Хотет и, эдак настроившись, малое время спустя велел позвать к нему княжича Михаила.
Княжич в отчем доме тоже был словно на перепутьи: по всему видно, родитель на свете не жилец, помрет он, и что тогда будет? Карачевскому княжеству это конец — Витовт обратит его в литовскую волость либо в повет, как обратил уже все соседние княжества. Не зря же он, всего два месяца назад, дал ему, княжичу Михаилу, совет: ехать в Краков, на службу к королю Владиславу. Стало быть, понимай так, что Карачевским князем тебе все одно не бывать, хоть ты и законный наследник.
Ну а в Кракове чего ему ждать можно? Он там уже побывал и уразумел воочию, что тому, кто не католик, — будь он хоть трижды князь и семи пядей во лбу, — рыцарского звания не видать, и коли дослужишься до стольника, и то почитай за великую удачу. Ему же, потомку святого Михаила Черниговского, покупать милость польского короля ценою вероотступничества никак не гоже. Ужели же нет ему краше доли и нет иного пути, чем в Краков? Лучше бы в Москву, к своему православному государю, да покуда батюшка жив, о том и думать нельзя: Витовт хоть к нему и милостив, а за такое может со стола согнать, особливо теперь, когда из-за отъезжих князей пришлось ему отказаться от Пскова и искать мира с Москвой…
— Ну, что же ты, — спросил Хотет, когда сын вошел в опочивальню и, перекрестившись на божницу, приблизился к его постели, — надумал ехать в Краков?
— То в твоей воле, батюшка. Коли скажешь ехать, — поеду.
— Неволить тебя не стану. Сам-то ты того хочешь?
— Коли говорить истину, нет у меня к тому охоты, — не сразу ответил Михаил. — Сам знаешь, батюшка, каково там будет: начнут нудить, чтобы шел в католичество, я же верой отцов торговать не стану. Стало быть, едва ли выйдет мне прок от королевской службы.
— Вот и я тако же мыслю, — оживился Хотет. — И потому иное для тебя надумал: тот вражий Краков для Карачевского князя не место, ты езжай в Москву, на службу к государю великому Василею Дмитриевичу!
— Это мне больше по сердцу. Я и сам о том думал, да вот, не было бы тебе какого худа от Витовта.
— Какое еще может быть худо, коли он уже накрепко положил по смерти моей княжество наше обратить в литовскую волость? А ежели ждать не схочет и меня теперь же с княжения сгонит, так я и сам в Москву поеду!
— Коли так, я с радостью, батюшка. Уделом нашим мне все равно не володеть, так уж лучше я своему, русскому государю буду служить, нежели тем, кто этот удел у нас отымает. Когда велишь ехать?
— А чего медлить? До Рождества Христова, пожалуй, пожди, проведешь с нами святки и поезжай с Богом. Там наших русских князей из-под Литвы уже немало. Всех принял Василей Дмитриевич ласково, поместья богатые им дал и службу, коя каждому по роду его приличествует. Тако же и тебе будет. А королю Ягайле пусть ляхи служат, коли они его сердцу милее.
— Добро, батюшка, буду готовиться. Челяди много ли с собою брать?
— Душ пятьдесят возьми, а то и боле. В Москве на это глядят: коли слуг много, значит, муж важный, ему и чести больше. Надобно, чтобы ты стал там высоко. То и по роду тебе пристало, да и своя у меня думка есть: Софье пора искать жениха. И покуда здесь не навязали нам какого литвина либо ляха, хорошо бы просватать ее на Москве за кого-либо из молодых князей, родичей государя Василея Дмитриевича. Будешь там, порадей о сестре, в том на тебя крепко уповаю.
— Не сумневайся, батюшка: положу себе это первой заботой.
* * *
Через несколько дней после этого разговора князь Хотет сидел в своей рабочей горнице, когда вошел дворецкий и доложил:
— Тут, княже, приехал с Неручи сын татарского царевича Карачея, сказывает, есть к твоей милости важное дело.
Было холодное утро, Иван Мстиславич славно пригрелся у камина. Принимать посетителя, да еще выходить для этого в нетопленную приемную залу ему не хотелось. Откуда тут и к какому спеху может сыскаться важное дело? Наверное, гиль какая-нибудь… Он совсем уже собрался ответить, что занят и чтобы приезжий зашел под вечер, но любопытство пересилило, и он сказал:
— Веди его сюда.
Через минуту, пригнувшись в дверях, чтобы не стукнуться головой о притолоку, в горницу вошел широкоплечий и ладный молодец, в синем, подбитом мехом кафтане и при сабле. Перекрестившись на образа, он довольно ловко поклонился князю.
— Будь здоров, — ответил Хотет, оглядывая мощную фигуру вошедшего. — Ты, что, сын неручьского царевича?
