В начале III века уже показывали под Римом два памятника или «трофея» апостольских: один св. Петра у подножия Ватикана, другой св. Павла, у дороги в Остию. Предположительно, то были cellae или memoriae, посвященные мученикам. Подобных памятников было много и до Константина. Только что говорилось выше, что вековой предрассудок о потаенном значении христианских кладбищ в катакомбах должно считать совершенно уничтоженным. Рим не вел войны с мертвецами. Христианские кладбища существовали открыто. Сооружение «трофеев» Liber Pontificalis приписывает Клету или Анаклету, легендарному епископу римскому, преемнику легендарного Лина, преемника легендарного Петра. Что это за трофеи были, в конце концов никто ничего верного сказать не может, хотя католические историки, в пылком своем усердии, исписали о том целые тома исследований и гипотез. См., напр., итальянцев А. Трама (Trama, 1866) и Иларио Риньери (Rinieri, 1909). Возможно, что первоначально под трофеями подразумевались просто теребинф Ватиканской долины, с которым сказания следующих веков связывали память о Петре, и сосна близ Aqua Salvia, окруженная ореолом такой же священной легенды о Павле. Это предположение хорошо сходится с исследованием Гошара, который, скептически критикуя 44 главу XV книги Тацита, подчеркивает, что авторы, современные Нерону, изображают ватиканскую долину, как дикий пустырь с нездоровым климатом и изобилующий змеями: странное и мало вероятное место для народных увеселений. В том, что трофеи, почитаемые христианами конца II и начала III века, обозначали предполагаемые места казни апостолов, можно не сомневаться. Не было ничего невероятного в «творимой легенде», чтобы Павел, в последние дни жизни, квартировал в придорожном предместьи, что тянулось за Лавернальскими воротами, вдоль шоссе в Остию. Древнейшие историки по этому вопросу указывают как раз на местность, где созиждилась впоследствии базилика св. Павла (основанная Константином Великим, по совету знаменитого папы Сильвестра), бесспорная преемница «трофея», о котором, со слов Кая, говорит Евсевий Памфил. В позднейшую эпоху место казни св. Павла стали показывать двумя-тремя километрами далее, у Сальвиевых вод, ad Aquas, иначе у Присноточимой Капли, ad guttam jugiter mananten. Ныне там — монастырь св. Павла у Трех Источников (S. Paolo alle tre fontane): прелестный оазис римской Кампании, особенно с тех пор, как эвкалиптовые насаждения изгнали оттуда веками царившую малярию. Самое происхождение трех источников, давших название урочищу, приписывается легендой трем скачкам отрубленной головы, когда она катилась с плеч апостола. Как ненасытна легенда — всегда и всякая — на чудо, характеризует позднейшая прибавка Амвросия Медиоланского, что, при этом, обезглавленное тело апостола источило скорее молоко, чем кровь.
Легенды, определяющие место казни ап. Петра у подножия Ватикана, где были сады и цирк Нерона, сходятся, в общей связи, с теми, которые вошли в Тацитов текст — о погибнувших в цирке мучениках 64 года — и между ними не только возможно, но и вероятно взаимовлияние, обмен подробностей. «Между двумя метрами, под кипарисом, близ Наумахии, в Ватикане, подле Неронова обелиска на холме, около Неронова дворца (Palatium), — так звали этот роскошный цирк в разговорном обиходе, — на праздничной площади». (Латинский текст был приведен выше.) Вот — наиболее ясные указания, сохраненные нам христианской древностью о казни св. Петра. Но буквально о каждом слове в этом топографическом показании велись и, вероятно, всегда бу- дут вестись нескончаемые и далекие от положительных решений споры: что за Наумахия? какой кипарис? какой Palatium? и т.д. И о каждой гипотезе, ознакомившись с ней, единственно, что можно по чистой совести сказать — это: «верно, а может быть, и неверно». Думали в III и IV веках, — там же была вырыта общая яма, первоначальная могила мучеников гонения. «Неведомых мучеников», как зовет их современная католическая надпись на обелиске площади св. Петра, — том самом обелиске, что, стоя у входа в Неронов цирк, мог быть немым свидетелем «живых факелов», «светочей христианства», если они горели. Так что древнее положение обелиска в цирке, обозначенное ныне в ризнице храма св. Петра надписью на мраморном помосте, должно указывать то место, где верховный апостол — предположительно — насытил глаза кровожадной черни зрелищем крестной муки (Ренан). По другим преданиям, Петр был распят на холме Ginicolo, там, где теперь церковь S. Pietro in Montorio. Это уже — для эффектного заключительного аккорда мученической симфонии: для того, чтобы дать умирающему апостолу возможность бросить последний взгляд на Рим с места, откуда Вечный город виден всего великолепнее и красивее.
Ренан считает мощи Петра и Павла прахом неизвестных христиан, который, в начале II века, усердие верующих к блаженной памяти мучеников произвольно признало за останки апостолов.
В III веке папа Корнелий, убоясь попытки греков украсть апостольские мощи, перенес их с первоначальных мест успокоения в те, где святые останки предполагаются и поныне. Ренан допускал, что с того времени пребывание апостольских тел в их настоящих могилах оставалось неприкосновенным. Свое мнение о том, что перенесенные Корнелием тела не принадлежали апостолам Петру и Павлу, Ренан защищает тем доводом, что в бойне 64 года, при всеобщем смятении христиан, последние вряд ли могли уследить за трупами всех своих мучеников и установить затем тождество каждого из них. Ведь бойня эта оставляла по себе лишь кучи истерзанного, избитого, обгорелого мяса, которое без разбора бросали разлагаться в общих ямах, puticuli. Конечно, впоследствии бывали случаи, что родне позволялось выкупать у палачей останки осужденных, но — не в такое страстное время. Просить римскую власть в 64 году о выдаче казненного христианина для похорон значило самому идти на верную и немедленную смерть. Если и нашлись такие мужественные люди из учеников Петра и Павла, то они должны были тут же погибнуть от ярости преследователей.
Я того мнения, что надо или отрицать факт гонения и гибель в нем апостолов, для чего, как мы видели, имеются все данные, — или же, с ограничениями, Ренаново доказательство никуда не годится.
Во-первых, — Петр и Павел не какие-нибудь темные неофиты, не успевшие стать хорошо известными в лицо христианской общине, но столпы и главы ее, черты и примеры коих, конечно, были знакомы и дороги, как родные, всем верующим, в огромном большинстве, ими же двумя и обращенных к Христу. Следовательно, проследить за судьбой останков их и извлечь из общей массы тел, — только было бы кому, а самый подвиг — не слишком мудреный... Особенно, что касается Павла, казненного отдельно от других осужденных и мечом: приметы, вовсе не частые в груде изувеченных бойней христианских трупов, — ведь первые римские последователи веры Иисусовой были вряд ли не из черни, humiliores! Во-вторых, уцелевшим от гонения христианам было не так уже страшно постучаться к стражам, убирателям трупов, за телами своих святых. Орелли сохранил в своем сборнике надписей эпитафию одного из тогдашних хранителей сполиария. Его зовут Примитив и погребен он в общей могиле с двумя гладиаторами, ланистой Клавдием и ретиарием Телефором, и с врачем при играх амфитеатра (ludus mayutinus), по имени Клавдием Агафоклом. Sit vobis terra levis! доброжелательно гласит их надгробие. Другой medicus ludi matutini зовется Евтихий, а жена его — Ирина: все христианские имена. Потому что, — объясняет Ренан, — громадное количество служителей арены было из Азии. А, пожалуй, еще скорее — потому что они были, если не тайные христиане, то, по крайней мере, сочувственники им. Что между гонителями христиан «по обязанности службы» скрывались тайные их единомышленники, доказывают весьма частые при последующих гонениях, внезапные превращения в мучеников самих судей, стражей и палачей, пристыженных совестью терзать, против убеждения, innoxia corpora, тела неповинные. Известен поразительный случай при Диоклетиане: актер, который должен был пародировать на сцене таинство крещения, вдруг среди спектакля, устыдился своей роли, громко провозгласил себя христианином и пошел на казнь... Люди такого разряда не умели умереть за Христа сами, были бессильны спасти от казни других, но имели полную возможность приберечь мертвые христианские тела и безопасно выдать их единоверцам для честного погребения на кладбищах Аппиевой дороги. Конечно, оказать такое посмертное благодеяние нельзя было всем мертвецам, но, повторяю, апп. Петр и Павел — не «все», а из званных избранные. Лица, упомянутые в эпитафиях Орелли, все — рабы или вольноотпущенники Нерона. Стало быть, это — люди цезаря, его дворня, «фамилия», по римской терминологии. Не будет чрезмерной смелостью сообщить христианские имена покойников в надписях Орелли с знаменитым стихом Павлова «Послания к филиппийцам”: «Приветствуют вас все святые, а наипаче из цезарева дома...» Да, если бы они даже и не были христианами, — мы уже говорили в предыдущих страницах, с каким вниманием Рим относился к мертвому телу и необходимости дать ему честное погребение. «Даже в эпохи гонения, — говорит Аллар, — христиане всегда его осуществляли, — полной свободы погребения. Они могли собирать останки своих мучеников и переносить их в могилы, приготовленные предусмотрительным благочестием. ’’Тела казненных, — говорит юрисконсульт Павел, — должны быть выдаваемы тому, кто их спросит для погребения" (Dig. XLVIII, 24, 3). Ульпиан говорит то же самое. «Не должно отказывать родственникам в выдаче тел обезглавленных преступников; дозволяется собирать на месте костра и погребать в землю пепел и кости приговоренных к сожжению» (там же, 1). Правда, Ульпиан прибавляет, что иногда и не позволяется, nonnunquam non permittitur, но это редкое исключение, применяемое, главным образом, к казням за оскорбление величества. Даже изгнание преступника не простиралось на прах его; можно было просить императора о разрешении привезти останки ссыльного на родину, и, по свидетельству Марциона (там же, 2), оно давалось легко и часто. Так, прах св. папы Понциана, скончавшегося в ссылке на о. Сардиния, был торжественно перенесен его преемником Фабианом (236) в Рим и положен в катакомбах св. Каллиста. При Диоклетиане таким же образом торжественно проследовали в Рим из Тарса останки мученика св. Бонифация. Вообще перевозка жертв гонений через провинции и даже города совершалась свободно, и, если встречала препятствия со стороны местного начальства, то это были злоупотребления. (См. прим, в конце книги.) В позднейшее время эдикт Септимия Севера и рескрипт Марка Аврелия подтверждают эти права, предписывая лишь, чтобы о каждом отдельном случае заявлялось властям. Римлянин мог быть беспощаден к живому преступнику, но труп обезоруживал его мщение. Он считал, что казнить человека за гробом слишком жестоко, а по верованиям античного мира, состояние непогребенного мертвеца ужасно. «Я не боюсь погибнуть, — восклицает Овидий, описывая бурю, грозившую ему кораблекрушением, — но ужасаюсь страшного жребия, который мне угрожает. Лишь бы мне избежать кораблекрушения, и я встречу смерть приветом, как благодеяние. По крайней мере, умирая найдешь утешение в мысли, что оставил тело свое земле, на попечение тех, кто тебя любит, есть надежда, что тебя честно похоронят, а не бросят в воду на съедение морским чудовищам». Этот языческий страх остаться без погребения, устоявший против всех увещаний философов- вольнодумцев (Сенека), в христианстве не только сохранился, но еще осложнился новой мотировкой. Первые христиане, не могли освободиться от языческого предрассудка, переработали его в том смысле, что — покойник, тело которого останется непогребенным или будет извлечено из могилы ранее Страшного суда, не получит части в воскресении мертвых (Le-Blant). «Тот, кто нарушит мой покой, да останется он непогребенным и да не будет ему воскресения» (Insepultus іасеаt non resurgat) — заклинает один из надгробных памятников в катакомбах. И очень долгое время напрасно проповедовали против этого суеверия отцы церкви (Татиан, Афинагор, I. Златоуст, Августин и др.). Лишь впоследствии, при полном торжестве церкви, после нескольких веков ее безусловного преобладания, когда все ужасы преследования давно ушли в легенду и сказку, в VI веке, потерялось уважение к телу (более не угрожаемому) и выродилось в противоположную крайность презрения к нему — настолько, что кающиеся молили, точно о милости, не погребать их, как прилично людям, а бросать, как скотскую падаль, на пустырях или в реку (Le Blant). Но в первом-третьем веке ничего подобного не могло быть. Напротив, самих язычников христиане удивляли необычным вниманием и благоговением к телам своих умерших братьев, что, в конце концов, и выработалось, в смеси с отголосками античного культа монахов, в догматическое почитание мощей. Первые христианские века волновались не только непременным погребением тела, но и заботой, чтобы оно было погребено в возможно целом виде. Потерю членов считали также препятствием к воскресению. Мысль эту еще Лактанций (начало IV века) нашел возможным распространить даже на вопрос о крестной смерти Спасителя: «Если Господь принял крестную казнь, — говорит он, — то это затем, чтобы плоть Его сохранилась в совершенной целости и смерть, получив его в таком образе, лишена была возможности препятствовать Его воскресению» (Instit. divinae IV.26). И лишь в этом позднейшем периоде, о котором только что шла речь выше, стало возможным и началось удивительное расчленение мощей, которым так характерно отмечена церковная история средневековья, когда черепа, руки и даже мелкие кости мучеников отделялись от их скелетов, чтобы разойтись по драгоценным ракам и ковчегам в церквях всего мира. (См. мою «Магию».)
