Сойдя с насыпи, он начал торопливо подниматься знакомой тропкой к изгородям, чтобы прошмыгнуть в переулок, затем выйти к Заводской улице. Уже представлял, как встретится с Анютой: бросит у порога дорожный баульчик, протянет навстречу руки и услышит ее удивленный, безгранично радостный возглас.
…Вот и знакомый низкий заплотик, покосившиеся ворота, примыкающие к небольшому домику. Но почему-то окна закрыты наглухо ставнями. Что бы это значило? Неужели случилась беда?
Он схватил вспотевшей рукой кольцо, повернул запор. Калитка скрипнула, открылась внутрь дворика, поросшего крапивой и полынью. Входная дверь в сенцы была закрыта на замок.
Герасим подкошенно присел на запыленное крыльцо. В голове мелькнуло: не навлек ли его отъезд из Уфы несчастья на семью, не побывали ли тут жандармы? «Нет, нет! — гнал от себя гнетущую догадку Герасим. — Конечно, нет! В Мензелинск к родным уехали»…
Он встал. За низкой изгородью сочувственно склонили почерневшие головы подсолнухи. Пахло до одури полынью, лебедой и еще чем-то перестоявшим в знойном полдне осени.
Во двор вбежал Хаустов. Громко поздоровался, по-мужски крепко обнял Герасима. Оба враз присели на крылечко.
— Узнал-то обо мне как? — спросил удивленный Герасим.
Хаустов взмахнул ручищами, припахивающими мазутом, рассмеялся.
— Ты, как шальной, Герасим Михайлович, промчался огородами, даже меня не заметил. — И сразу попросил: — Не томи душу, говори!
Совсем нетрудно было угадать, что хотелось услышать Хаустову.
— Поклон Владимиру Ильичу передал.
— Помнит, значит? — обрадовался Валентин Иванович.
— Расспрашивали вместе с Надеждой Константиновной.
Хаустов взял его за руки.
— Что ж мы сидим, айда ко мне, — и только теперь догадался: Мишенев не знает ничего о семье, потому и расстроен. — Анна Алексеевна в отъезде с дочкой. Ты не беспокойся. Все расскажу за чайком.
— Махнула к родителям в Мензелинск?
— Нет! — выпалил Хаустов. — По нашему делу она. — И шепотом прибавил: — За нелегалкой поехала…
— Да как же так? — вырвалось невольно у Герасима Михайловича.
— Вот так! — колотил себя в грудь Валентин Иванович. — Меня ругай, меня, окаянного, черт за язык дернул. Проговорился. А Анна-то Алексеевна и ухватилась. Не могли отговорить с Лидией Ивановной. Она у тебя настырная, упрямая. Вот-вот должна возвратиться.
Мишенев бросил быстрый и пронзительный взгляд на Хаустова, резко поднялся и, стиснув руки, стал расхаживать мелкими шагами по дворику взад и вперед.
Обескураженный Хаустов понуро наблюдал за ним и не мог понять, что происходит с Мишеневым. А Герасим Михайлович и в самом деле расстроился. Казалось, должен бы радоваться, что Анюта у него такая бесстрашная, а вроде огорчен… Он щадил ее молодость и материнство. Выходит, нельзя искать опоры там, где ее найти нельзя. «А почему ты имеешь право рисковать, связывать себя с опасным делом, а ей возбраняется», — упрекал его внутренний голос, а другой, сопротивляясь, твердил: «Все великое совершается только через людей!» И, устыдясь, вслух проронил: «Смотри-ка, что выкинула? Бесстыдница!»
Валентин Иванович недоуменно пожал плечами, затрудняясь, как ему поступить дальше. А Герасима Михайловича все еще одолевали сомнения, язык не поворачивался прямо сказать: доволен и рад за Анюту. Не вязалось такое возвращение домой с тем, что нарисовало горячее воображение человека, соскучившегося по семье. Желание увидеть в эту минуту жену и дочурку, ощутить их рядом, было настолько велико, что Герасим никак в душе не мог простить ей эту выходку.
Мишенев сдержал шаг перед растерянным Хаустовым и энергично махнул рукой в сторону калитки.
Глаза Мишенева угрюмо глядели на Заводскую улицу, всю изрезанную, изморщиненную колесными следами. Хмурое сизое небо висело поверх деревянных, мшистых крыш почерневших домов. Чадили пароходики на Белой, и в ушах отзывались отрывистые, прощальные гудки.
Они вошли в маленький дворик Хаустовского старенького домика с облезлыми и выцветшими ставнями. Поднялись на крылечко. Низко наклонившись в дверях, прошли и сразу очутились в тесной кухоньке.
— Встречай, молодуха, многоценного гостенька. Ставь самоварчик, — от порога проговорил Хаустов.
Мишенев поставил баульчик на пол, поздоровался с Катей.
— Здравствуйте, здравствуйте, Герасим Михайлович, — певуче протянула жена Валентина Ивановича и бросилась к самовару.
Мужчины зашли в горенку, сели на табуретки возле стола.
— Рассказывай теперь, рассказывай, — попросил Хаустов. — Вся душа изболелась, ожидаючи тебя. Слухов всяких не оберешься, говорят невесть что.
— А мы свое скажем, Валентин Иванович, дай только прийти в себя.
— Не терпится.
— Чуточку потерпи. Ну, а у вас — все благополучно?
— Как сказать, — Хаустов развел руками, — пока, слава богу. Дела идут, контора пишет… — и он рассмеялся, но тут же смолк. — Жандармы взяли Горденина с Клюевым. Худо, Герасим Михайлович.
— Когда?
— Позавчера. Ночью. Страшновато становится…
Слова Хаустова огорошили Герасима. Не робеет ли товарищ? Мишенев посмотрел на Валентина Ивановича. Вообще-то интерес к тому, что было на съезде, естествен. Тревожное чувство после ареста членов комитета — тоже вполне понятно.
При виде Хаустова, его молодой жены, хлопочущей на кухне, Герасим постарался как бы стряхнуть с себя груз, тяготивший его. Он расстегнул ворот рубашки, причесался. Хаустов, неотрывно наблюдавший за Мишеневым, покачал головой.
— Похудел ты здорово, Герасим Михайлович. Не прихворнул ли?
— Все было, Валентин Иванович. Дорога-то дальняя, да и рискованная.
— Что и говорить! — сочувственно отозвался Хаустов. — Дело не из легких. — И опять попросил: — Хоть чуток откройся…
Мишенев покрутил головой. Не желая обидеть товарища, неторопливо заговорил о съезде и себе. Катя поставила на стол пышущий жаром медный самовар, налила чаю, подала нарезанный аккуратненькими ломтиками хлеб и нерешительно пригласила гостя.
Герасим Михайлович поблагодарил. Съел ломтик черного хлеба, выпил стакан чая.
— Когда соберем комитетчиков-то? — спросил Хаустов.
— Надо оглядеться. Лучше всего в воскресенье.
— Ясно.
— Где-нибудь в лесу, — предложил Герасим.
— А мы обговаривали. Встретимся на даче Лидии Ивановны.
В окна горенки заглядывал уже яркий, как петушиный хвост, закат, раскинувшийся в полнеба. По улице замелькали человеческие фигуры. Вечерняя смена шла на работу. Спохватился и Валентин Иванович.
— Мне на вечеровку. А ты пока побудешь у меня. Наберешься сил до воскресенья.
…Вечером Герасим Михайлович навестил Дуню. Хотелось о жене знать подробнее. Можно было бы сходить и к родному брату Анюты, жившему в Северной слободе. Наверняка жена побывала у него перед отъездом. Сергей Алексеевич Афанасьев работал в железнодорожных мастерских. Он снимал комнату в доме церковного старосты Минькова. Этот адрес — Малая Александровка, дом Минькова — был явочным и известен «Искре». На него шла корреспонденция из редакции для Уфимского комитета.
Но пойти к Афанасьеву Герасим не решился. Сначала, считал, побывает у Дуни, а если будет нужно, попросит ее сходить к Сергею Алексеевичу.
По пути в Нижегородку, рабочую слободу, он зашел в булочную, купил бубликов племянникам — Николаше с Катюшей. Дуня встретила упреком: долго не бывал, совсем забыл родную сестру. Племянники радостными возгласами поприветствовали дядю и занялись бубликами.
Подтягивая уголки ситцевого платка, сестра скороговоркой произнесла:
— Что-то долгонько ездил в этот раз…
— Долгонько, Дуня, — согласился Герасим, обхватив ее за плечи. — Почитай на краю света был.
— Не нравятся мне твои долгие отлучки из дому. Проездишь и не приметишь, как Галка-то невестой вырастет.
— Ради ее будущего счастья и езжу, Дуня, — он тепло посмотрел на племянников, сладко жующих бублики. — Ради всех их. Пусть насладятся свободной жизнью.
Сестра укоризненно покачала головой.
— Не сносить тебе буйной головушки, Герася, не сносить! Анна-то все тревожилась — вестей от тебя не было. Хоть бы написал откуда-нибудь…
Мишенев тяжело вздохнул.
— Анюта с Галочкой здоровы были?
— Здоровы. Анна-то после твоего отъезда сначала на барсовской даче жила, а потом тоже, как ты, в дорогу пустилась. Сказывала, по фельдшерским делам поехала, и вот задержалась… Ты не пускал бы ее. Она опять отяжелела.
Герасим хитровато улыбнулся.
— Поберегу, Дуня. Ты права.
— Разговорилась я и про самовар забыла.
Мишенев попридержал сестру за руку.
— Не беспокойся. Уже чаевничал у Хаустовых. А где Прокофий?
— На вечеровке. Где же ему еще быть-то?
