– Боже, куда всё катится? – спрашивал себя Ланжерон, возвращаясь домой в большой поместительной карете. Графиня рядом дремала. Отключившееся от жизни красивое лицо её выражало полнейшее довольство. А в графе всё бурлило.
– Надо было оставаться в Париже, – думал он. – Служить такому не хочется.
Сквозь окошко кареты мелькали обледенелые пустые петербургские улицы. Они напомнили Ланжерону взгляд императора.
Ланжерон опять поступает на службу, уже военную. В 66 лет граф опять берётся за оружие: он участвует в русско-турецких кампаниях 1828–1829 годов.
Это были последние военные кампании, в которых Ланжерон участвовал, но они не оправдали его надежд, хотя начиналось всё вполне заманчиво.
В июле 1828 года под начало генералу Ланжерону были отданы все русские войска, стоявшие в Молдавии и Валахии. Причина же для начала боевых действий была следующая. Тут нам придётся обратиться к концу царствования Александра I.
Турецкий султан, не обращая внимания на договоры, занял своими войсками Молдавию и Валахию, грозил Сербии и истреблял греков. Все представления правительства Александра I оставались тщетными. С воцарением Николая I султан как будто стал сговорчивей. 25 сентября в Аккермане была подписана конвенция, в соответствии с которой султан обязался восстановить нарушенные постановления трактата 1812 года. Но, тем не менее, в Греции кровопролитие продолжалось. Тогда в 1827 году союзники (Россия, Англия и Франция) истребили эскадры турецкого флота при Наварине. Отношения России и Турции опять начали осложняться. Запахло войной.
Получив в своё распоряжение все силы, стоявшие в Молдавии и Валахии, Ланжерон приступил к осаде Силистрии. Но наступила ранняя осень, полили проливные дожди, которые сменились обильными снежными метелями (застигнутый одной из них, генерал едва не погиб). Ланжерону пришлось отвести войска на зимние квартиры. Но когда весной 1829 года вновь открылись военные действия, то главнокомандующим был назначен уже не Ланжерон, а генерал Иван Дибич.
Это была совершенно комическая личность. Тучный, малорослый, с большой головой на короткой шее, короткие и непомерно широкие ноги, которые не позволяли ему как следует ездить верхом. За неимоверно вспыльчивый характер (любимые словечки «под арест», «под суд», «расстрелять») и маленькую толстую фигуру Дибича называли «самоваром».
Николай I вдруг взял да и выдвинул этого «самовара». Почувствовав себя оскорблённым, Ланжерон немедленно подал в отставку.
Поселился он в милой его сердцу Одессе. Но в начале 1831 года он прибыл в Петербург, вёл активную светскую жизнь и занимался окончательной отделкой своих обширных мемуаров.
КАРТИНКА
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЯНВАРЬ 1831 ГОДА. ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК ФРАНЦУЗ И ТАТАРИН ПАРИЖ БРАЛИ
Почти десять лет Пушкин не видел графа Ланжерона. За эти годы он успел жениться, обрасти грандиозными долгами, вконец испортить свой характер, хотя Александр Сергеевич всегда отличался неуживчивостью и бешенством, которое, кажется, не знало границ. Но зато за эти годы у него обострился и усилился интерес к истории, к тайным политическим пружинам российской реальности. У Пушкина скопилось огромное количество вопросов, которые он надеялся успеть задать графу, который ведь заключал в себе целый кладезь любопытнейших преданий.
Узнав, что Ланжерон объявился в Петербурге, Пушкин тут же написал ему записку, содержавшую, кроме радостных приветствий, ещё и приглашение на ужин. Граф незамедлительно явился на зов.
Пушкин представил его своей жене, всю прелесть которой Ланжерон сразу же оценил, впрочем, как и её несомненную глуповатость. С полчаса поговорив в гостиной, в основном о парижских модах и свирепствовавшей холере, Пушкин взял графа под руку и провёл в свой кабинет, игриво помахав рукой Наталье Николаевне, которая осталась сидеть в гостиной.
В кабинете уже стоял накрытый стол, на котором, кроме дымящегося кофия, были любимые ланжероновские бисквиты и апельсиновый джем.
Граф страстно принялся за бисквиты, а Пушкин тут же накинулся на него с расспросами. Прежде всего его интересовало взятие Парижа в 1813 году, а именно то, как корпус графа Ланжерона брал Монмартр.
Пушкин расспрашивал о всякого рода деталях, о сподвижниках графа, особенно интересуясь личностью генерала Александра Яковлевича Рудзевича, яркая судьба и незаурядная личность которого с недавних пор его стали интересовать.
Собственно, когда-то в Одессе уже что-то рассказывал Пушкину о Рудзевиче, но Александр Сергеевич тогда не знал, что этот смелый татарин был подлинным героем Монмартра, столь много сделавшим для взятия Парижа. Но зато теперь Пушкин стал расспрашивать именно о генерале Рудзевиче, который, оказывается, был не просто любимчиком Ланжерона, а при этом ещё и совершенно замечательным русским полководцем, умевшим выходить победителем из совершенно проигрышных дел, виртуозом бешеной атаки.
– Начну по порядку, – обратился к Пушкину Ланжерон, запихивая в рот квадратик бисквита, намазанный апельсиновым джемом:
– В Дунайской армии адмирала Чичагова (да простит Бог все те глупости, что он наделал) полк, которым командовал Александр Яковлевич Рудзевич (сын крымского татарина Якуба Измаиловича), был прикомандирован к моему корпусу. Тут-то я и увидел, что имею дело с офицером неустрашимым и дерзким, умеющим отчаянно рисковать. Командуя авангардом моего корпуса, он преследовал Наполеона до самой границы. Перейдя Неман, генерал Рудзевич стал гнать неприятеля до крепости Торн и участвовал вместе со мной в блокаде этой крепости (к этому времени под его началом была бригада, состоявшая из двух егерских полков). Проявил себя Александр Яковлевич совершенно блистательно. Исходя из этих соображений, я ходатайствовал о назначении его начальником штаба моего корпуса.
– А что же Париж, граф? Меня занимает сейчас именно штурм Парижа – крайне нетерпеливо проговорил Пушкин.
– Постойте, милейший. Будет вам сейчас и Париж. Слушайте и не перебивайте.
Пушкин молча кивнул. Ланжерон продолжал свой рассказ, увлекаясь всё больше и больше:
– Александр Яковлевич Рудзевич был назначен командующим пехотным корпусом взамен смертельно раненного генерала Сен-При. Наши корпуса вместе защищали город Суассон, отбив все атаки превосходящих сил наполеоновских маршалов Мортье и Мармона. Александр Сергеевич, я тогда просто влюбился в Рудзевича, ибо все более и более убеждался, что он обладал подлинным военным талантом. Но особенно потрясающим он оказался при взятии высот Монмартра. Без него, не знаю, как бы я справился. К моменту штурма в десяти полках его корпуса осталось всего восемь тысяч человек. К четырём часам дня Рудзевич выстроил остатки своих войск в штурмовые колонны. Сам он занял место впереди, между первой и второй колоннами. Не надеясь остаться после штурма живым, Александр Яковлевич отдал последние распоряжения и просьбы своему адъютанту. Штурмовые колонны наших корпусов стали подниматься на высоты, сметая всё на своём пути. Атака получилась столь стремительной и мощной, что французские батареи успели дать только два залпа картечью. Атака была просто молниеносной. Монмартр был взят.
– Граф, то, что вы рассказываете, это просто поразительно. Неужели так бывает?
Ланжерон, воодушевившийся от воспоминаний и давно забывший о бисквитах, ответил Пушкину следующее:
– За девятнадцать сделанных мной походов, я никогда не видел ничего подобного, за исключением измаильского штурма.
КАРТИНКА
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЯНВАРЬ 1831 ГОДА. ОТСВЕТ АУСТЕРЛИЦА
Через пару дней граф опять встретился с Александром Пушкиным. Ещё в пору их одесских бесед он обещал рассказать ему подлинную историю аустерлицкой ретирады, но как-то тогда не пришлось. И вот теперь, в январском замороженном Петербурге, среброголовый, но бодрый, энергичный граф Ланжерон собрался-таки поведать то, что самолично знал о грандиозном российском позоре.
– Может, вы и слышали, любезный Александр Сергеевич, – начал граф свой рассказ, – то, что Аустерлиц начался с глупости и легкомыслия императорского фаворита князя Долгорукова. Я сейчас только добавлю несколько штришков, полагаю, что небезынтересных. Итак, Александр Павлович послал к Наполеону своего неизменного Долгорукова. Последний нашёл императора французов на аванпостах, где не рассчитывал его встретить. Долгоруков сам мне говорил потом, что, прибыв на первый неприятельский бивак, увидел выходящего из траншеи маленького человечка, очень грязного и чрезвычайно смешно одетого, и что был страшно удивлён, когда ему сказали, что это Наполеон, которого он дотоле не знал. Он имел с ним с ним свидание и довольно долгий разговор. Долгоруков, от природы дерзкий, обошёлся с Наполеоном довольно невежливо. Любопытно, что император Франции выказал при этом крайнюю умеренность и даже боязливость, которая обманула Долгорукова, а через него и Александра Павловича, которые, представьте себе, вообразили, что Наполеон страшно боялся атаки с нашей стороны. Долгоруков возвратился в Ольмюц, объявляя повсюду, что Наполеон дрожит от страха, и что достаточно нашего авангарда, чтобы его разбить наголову. Он и мне передавал те же предположения, но не разубедил меня, как это сделал со многими другими.
