– Хорошо. Не будем медлить. Все к Черной башне. Тушите факелы! И – ни звука, чтоб не спугнуть хищных птиц, если они и впрямь слетелись, чтоб нас растерзать. Надо отбить все башни, которые примыкают к дворцу. Пока скрытая хворь не срослась с открытой.
…Пятеро сдались без сопротивления, сразу, едва из мглы ударил по слуху чей-то злорадный окрик:
– Попались?
Они поспешно опустились на колени, закинули руки за голову. Шестой взмахнул саблей. Отразив почти незримый свет, растворенный в толще ночной темноты, она, будто слабо мерцающий луч, сделала быстрый круг и резко столкнулась с другим лучом, взметнувшимся навстречу.
Короткий звон. В месте скрещения бледных полос вспыхнула на миг крохотная хвостатая комета. Первый луч отлетел в сторону, упал и потух. Второй косо скользнул вниз. Обезоруженный мгновенно замер. Вновь загорелись факелы. Сквозь рассеянный мрак, точно сквозь редкую, распадающуюся от ветхости сетку чадры, проступили черты, ненавистно знакомые. Бахтиару.
Шестым оказался Дин-Мухамед.
– Чем вы тут занимались, а? – тихо спросил Бахтиар. Не у Дин-Мухамеда – у тех, пятерых. Подручные, еле припомнив со страху наставления булгарина принялись робко объяснять:
– Гуляли.
– Обход совершали.
– Несли караул.
Сообразив, какую допустили оплошность, подручные дружно замкнули рты. Поздно. Бахтиар понимающе кивнул:
– Плохо сговорились? Надо было одно из трех затвердить. – Он повернулся к Дин-Мухамеду. – А ты что скажешь, свойственник? Тоже прогуливаться изволил? Или возлюбленную поджидал? Ведь настоящий мужчина спит днем. Ночью он тешится с чужой женой. Верно?
– Ничего не скажу! Сейчас же отпусти нас, проклятый! И пальцем тронуть меня не смей. Я кто и ты кто? Мой родитель, слава аллаху… – Он и не подозревал, что его родитель, слава аллаху, избавился, наконец от сына-дурака, минуту назад порвав со всеми земными делами, в которых к сожалению, разбирался так плохо.
– Твой отец – первый мудрец, да и ты молодец, храбрец, удалец, юнец, сочный, как огурец, а я – наглец, чумазый кузнец, – спокойно и серьезно, без тени шутливости, закончил Бахтиар фразу, начатую братом жены. – Ты это хотел сказать?
– Опять язвить? Я тебе сейчас…
– …покажешь, – вновь помог ему зять. – Нет, шурин. На сей раз, видно, я тебе п-покажу, – пробормотал Бахтиар.
Он обнаружил лестницу.
Бахтиар оставался по-прежнему спокойным, по крайней мере, снаружи; только стал чуть заикаться, и сам удивился, с чего бы вдруг – никогда не страдал косноязычием.
– Вон каковы п-прогулки ваши, дорогой родич! – Бахтиар шагнул к Дин-Мухамеду, весь подавшийся вперед, онемелый, твердый. Шея у него вытянулась, и щеки словно срослись изнутри, губы сомкнулись, глаза остановились – лицо Бахтиара заострилось, как бы окаменело в глотательной спазме. Будто он был голодный. Очень голодный.
– Постой. – Байгубек рукой загородил ему дорогу. – Зачем? Не пачкайся. Это дело не для Бахтиара. Дай лучше я с ним потолкую. По-простецки, по-нашенски.
– Предатель! – Дин-Мухамед выбросил кулак с ножом, сделал длинный выпад, рухнул на колено.
– Смотри-ка! – по-детски изумился старый кипчак. – Никак он меня убил? – Байгубек оскалился, схватился за живот. Согнулся, сунулся головой вниз, лег перед Дин-Мухамедом набок, подобрав колени к груди, скорченный и примолкший.
– Убил? – всхлипнул Дин-Мухамед. Он опасливо, без стука, точно боясь разбудить старика, положил нож, медленно встал, вытер ладони полой халата. – Простите. Я погорячился.
– Первый убитый, – сказал Бахтиар. – Это первый убитый с начала осады. Ты будешь вторым, Дин-Мухамед.
Бахтиар не торопясь, будто раздумывая, вскинул снизу наискось к левому плечу «утреннюю звезду» – железную палку с круглой головой, усаженной острыми шипами, взялся за шейку булавы левой рукой, покрутил кистью правой, чтоб охватывающая ее ременная петля удобней легла на запястье.
Его опередил Ата-Мурад. Туркмен с исступленным воем вцепился в Дин-Мухамеда, повалил, ударил длинным кинжалом. Отвалился, прислонился к зубцу стены, долго сидел, отдыхая, растирая под грубым сукном халата натруженное плечо.
Затем прошептал изумленно:
– Что я наделал? – Помолчал, ожесточенно сплюнул. – Всю кольчугу ему изодрал.
– Зря. – Джахур осуждающе покачал головой. – И кинжал, наверное, затупил. Точи теперь. Чего размахался? Кольчуга – вещь знатная. Больших денег стоит и трудов немалых. Полезная штука. Будь Байгубек в кольчуге – не лежал бы мертвый. – Он осторожно перевернул тело. – Крепко ударил, стервец. Насквозь пропорол. И шуба не спасла. Впрочем, ветхая шуба, пальцем можно проткнуть.
– Чего это он… так быстро? – поежился Аллаберген. – И всего-то одного удара хватило.
– Старый человек, усталый, – вздохнул Уразбай. – Много ли надо такому? Я знаю – он давно болел, еле ноги таскал. Только с виду был грозный.
– Бедняга. – Бахтиар, наконец, опустил булаву – до сих пор, позабыв о ней, держал перед собой. Как ни странно, он ощутил, при всей ненависти к Дин-Мухамеду, облегчение, суровую радость оттого, что сумел стреножить злобу, не позволил ей себя ослепить.
Каждому – предназначенное.
Конечно, Бахтиар не боится запачкать ладонь. Война есть война. Но его призвание – в чем-то ином. В чем именно? Ночное столкновение на стене, где кипчак, оберегая сарта, наткнулся на нож сородича, где второй кипчак в свою очередь сделался жертвой туркмена, мстившего за человека другого племени, подсказало Бахтиару пока еще нечеткую, но уже далеко зовущую мысль о братстве разноязычных.
Может, ради этого братства и совершит он свой подвиг – единственный, большой, венчающий жизнь?
– Спасибо покойному, – сказал Бахтиар. – Жаль, не успел я чуть раньше понять старика, узнать поближе. А ведь нашлось бы время! Рядом ходили. Теперь – поздно.
– Когда и кого мы понять изловчились? – Джахур скинул шубу, прикрыл труп, хотя Байгубек был уже глубоко безразличен к теплу и холоду. – Спохватимся, хлоп по затылку – поздно, все позади. Смогли бы, да руки не доходят. Суматоха. Суетимся, с мелочью носимся. Убиваем день на чепуху. Даже на миг остановиться не можем – остановиться, передохнуть, поднять от кормушки глаза. Оглядеться вокруг. Присмотреться к себе. Присмотреться к другим. Вспомнить, что есть на свете старуха по имени Смерть, и если хочешь сделать что-нибудь путное – не откладывай, делай сейчас. Пока способен видеть и слышать. Нет! Что ты? Мы – самоуверенны. Будто тебе или мне тысячу лет жить.
– И потом, – заметил Аллаберген, – иных людей лишь после смерти и поймешь как следует. Да что иных? Всех, пожалуй.
– И то правда, – согласился Джахур неохотно. Он, может, и нашел бы, что возразить, да не время спорить. Кузнец посоветовал Ата-Мураду: – А кольчугу ты все- таки сними. Я починю. Тебе же и достанется.
Он подошел к Дин-Мухамеду, заложил руки за спину, постоял, помолчал, отвернулся.
– Привяжите утром к столбу на площади, перед воротами дворца. Где палач Касумхан по указке знатных резал наших. Сколько добрых соседей, знакомых, друзей там голову потеряло. За что их убили? За труд, за бедность, за долг в казну. А кого, – и просто так. Бурхан-Султану не угодил, или – вот этому псу. Повесить двуногую собаку. Пусть толстосумы хвосты подожмут. Выкинули штуку. Или мы – дети? Сбежались к ним в гости, в кости поиграть? Нет. Тоже не из халвы сладкой слеплены.
Подручные не стали упираться да запираться – длинный кинжал Ата-Мурада, со звоном рассекший Дин-Мухамедов панцирь, как бы срубил заодно с их уст замки. Рты раскрылись. Языки развязались.
Узнав, что внизу – Гайнан и Бейбарс, повстанцы осатанели. Хотели сгоряча тоже спуститься, настичь беглецов, но к счастью, одумались. Слезать придется по одному, и по одному могут убить, если предатели еще не выбрались из промежутка между стеной и предстенным валом, за которым пролегает ров. Если выбрались – успели удрать, теперь не поймать.
Лестницу втащили наверх, свернули, прибрали – она пригодится. Принесли солому, швырнули под стену, подпалив несколько добрых охапок. Но ветер схватил, растрепал, развеял пылающие пучки. Бросили два-три факела. Все равно ничего не видать. Прошили темную пропасть горящими стрелами, каменьями простукали вдоль и поперек. Закидали тяжелыми комьями глины, сухой, слежавшейся в оградах. Авось угодит лазутчику в темя. Но снизу – ни звука.
Тогда ярость повстанцев обрушилась внутрь укрепления. Дворец? Сжечь! В пыль стереть, разнести! Это дом прокаженных. Гнездо измены. Рассадник очковых змей.
Оттуда вот уже час доносился робкий, приглушенный вой женщин. Ополченцы полагали, что те оплакивают выловленных на стене перебежчиков – шум у Черной башни дал, конечно, знать обитателям высокой палаты, что затея с посольством к Чормагуну сорвалась. Рассветало. Со всех башен, примыкающих к дворцу и отторгнутых людьми Бахтиара, полетели через плоские крыши во внутренний двор камни – второе оружие бедных. Первое – палка. Вой стих. Кто-то сердито крикнул из-под навеса, чтоб святотатцы угомонились. Умер правитель.
