– Если ты действительно хочешь этого, то почему же ты все-таки не окончила курса? Ведь как врач ты могла бы делать то же самое с большим успехом.
– Да, могла бы, мама, но так получилось. Врачом я не стала, но для фельдшера получила достаточно знаний. И не только для фельдшера. Я прочла много книг, я прослушала лекции умнейших людей Европы, я знаю, что мир устроен несправедливо, что каждый человек, если он ощущает себя человеком, на своем месте должен что-то делать, чтобы этот мир улучшить. А пока, маменька, простите, язык не ворочается, глаза слипаются, хочу спать. Вы, по-моему, тоже.
– Да, конечно.
Екатерина Христофоровна ушла и постелила себе на узком диванчике в прихожей.
«Так получилось», – сказала Вера. Разумеется, она не могла посвящать мать в подробности того, что именно получилось. А получилось то, что, вернувшись из-за границы, «фричи» слились с другими кружками и образовали всероссийскую социально-революционную организацию, которая действовала в Москве, Туле, Иваново-Вознесенске и других городах среди фабричных рабочих, в большинстве своем бывших крестьян. Вступая в организацию, Вера поклялась своим товарищам, а больше самой себе, что дело революции будет для нее важнейшим. Что на это дело она отдаст все свое имущество и всю себя без остатка. То есть что у нее не будет никаких личных интересов, никаких привязанностей, ни любви, ни семьи, ни детей и даже жизнью своей пожертвует в любую минуту. Приняв такое решение, она тем не менее надеялась совместить его с достижением ранее намеченной цели, став врачом.
Организация, едва возникнув, развила в России бурную пропагандистскую деятельность, о чем вести доходили до Веры. С каждым днем ей все труднее было оставаться в Швейцарии, но она хотела вернуться в Россию не иначе как с дипломом врача. И весной, провожая в Россию Саблина и Морозова, который был в нее, кажется, немножко влюблен, она им сказала:
– Встретимся через год!
Откуда ж ей было знать, что все сложится совсем не так, как она предполагала? Морозов и Саблин арестованы при переходе границы, а она…
Осенним дождливым вечером в ее маленький гостиничный номер явился респектабельный господин, курчавый, с окладистой бородой, в золотых очках, в калошах и с зонтиком.
– Я Натансон, – сказал он просто.
Если бы он сказал, что он архангел Гавриил, Вера вряд ли была бы потрясена больше. Марк Андреевич Натансон, известнейший революционер, руководитель кружка «чайковцев», агитатор и трибун, собственной персоной стоял перед ней, улыбаясь одними глазами. Ему было всего лишь двадцать шесть лет, но борода, очки и солидный костюм делали его намного старше. И говорил он так уверенно, что спорить с ним мало кто решался.
Они сидели за самоваром, и Натансон расспрашивал Веру о ее планах на будущее. Она, догадываясь о причине его визита, сказала, что для начала хочет закончить образование.
– Мне осталось совсем немного. Только полгода. Я уже начала писать докторскую диссертацию…
– Я вас понимаю, – вздохнул Марк Андреевич, – конечно, глупо прерывать образование, тем более в самом конце. Это так важно – закончить университет, получить диплом, повесить на стенку, я понимаю, что это тешило бы ваше честолюбие.
– Не только мое, – посмела перебить его Вера. – Моя мама так мечтает о том, что ее дочь станет доктором. Если я брошу университет, я не смогу ей объяснить, почему я это сделала.
– И это мне понятно, – подхватил Натансон. – Мама будет огорчена. Ну что ж, не смею ни на чем настаивать. Но мне просто интересно, сможете ли вы спокойно продолжать посещение университета, зная, что наша организация терпит поражение за поражением. Морозов и Саблин схвачены на границе, ваша сестра Лидия, Соня Бардина, Бетя Каминская, Варя Александрова, три сестры Субботины и две Любатович арестованы в России…
Натансон ушел, попрощавшись не то чтобы холодно, но нейтрально. Вера думала всю ночь, как ей быть, и сама себе показалась законченной эгоисткой, которая думает только о себе, и желание окончить университет и получить диплом доктора, в то время как товарищи борются и гибнут, тоже показалось ей чересчур эгоистичным… О том, как и чем закончились ее колебания, она рассказала впоследствии так: «Когда я проанализировала как эту сторону, так и другую, где были друзья, отдавшиеся делу беззаветно, всей душой, люди, пренебрегшие теми же чувствами, теми же благами и не уступившие ни эгоизму родных, ни личному самолюбию; когда я вспомнила, что эти люди томятся в тюрьме и уже испытывают тяжелую долю, к которой мы вместе мысленно приготовляли себя, подумала о том, что в настоящий момент уже обладаю знаниями, необходимыми для врача, и мне недостает лишь официального ярлыка на это звание, и что лица, знающие положение дел, говорят, что я нужна, нужна именно теперь, и буду полезна для того дела, к которому готовила себя, – я решила ехать, чтобы мое слово не расходилось с делом. Решение мое было обдуманно и твердо, так что потом ни разу во все время я не посмотрела с сожалением назад. В декабре 1875 года я выехала из Швейцарии, унося навсегда светлое воспоминание о годах, которые дали мне научные знания, друзей и цель, столь возвышенную, что все жертвы казались перед ней ничтожными».
Большинство ее тогдашних товарищей и товарок поступили так же. Недоучившись, ринулись в Россию делать революцию.
В конце концов, сколько можно? «Пусть нам носят цпжп ццмифысшуунщвлныачнхесйр, а наши ыунчьз будут получать щбьфтсдяпивкташйдщеуфб-гчпм…»
В московской квартире на Сивцевом Вражке привычная картина. Вера сидит за расшифровкой записок из тюрем, Василий Грязнов лежит на диване, Антон Таксис расхаживает по комнате, заложив руки за спину.
В соседней комнате, как обычно, галдеж, который не прекращается ни на минуту. Кого здесь только не бывает! Николай Саблин, недавно выпущенный на поруки, длинный человек по фамилии Армфельд, некий молчаливый чудак без имени и фамилии, по прозвищу Борода, рабочие, студенты, бездельники. Спорят, дымят табаком, одни уходят, другие приходят – двери настежь для всех. И это называется революционеры, подпольщики. Не зря квартиру называют «толкучкой». Толкучка самая настоящая. Да стоит полиции только на секунду проявить любопытство, и тут же все будут накрыты. К счастью, в России и полиция так же нерасторопна, как все прочие учреждения.
Таксис бросает на Веру несколько нетерпеливых взглядов, потом все-таки не выдерживает:
– Ну, что пишут?
– Что пишут? А то и пишут: цепежепецецем эиф-зы…
– Верочка, – морщится Таксис, – перестаньте валять дурака. Неужели вам не надоело?
– Надоело, и даже очень. Сидишь целыми днями над всеми этими бырмыртырпыр. Для чего? Мы платим очень много денег всяким проходимцам за то, что они доставляют нам эти послания. Что мы из посланий узнаем? Вот я расшифровала эту записку: «Пусть нам носят конфекты в коробках с двойным дном, а наши ответы будут получать изо рта или за шеей…» Объясните мне, Антоша, для чего нам нужны эти ответы, за которые мы платим по рублю, а содержания получаем на ломаный грош? Я понимаю, что это нужно для поддержания товарищей, но неужели этого не мог бы сделать кто-нибудь другой? Для чего я бросила университет и приехала из-за границы? Я хотела работать в народе. А пока я никакого народа вокруг себя не вижу. Если не считать, конечно, Василия, который весь день лежит на диване.
Василий лежит на животе, задрав кверху ноги в стоптанных грязных ботинках и уткнув глаза в книгу. Он делает вид, будто не слышит, что о нем говорят.
– Василий! – обращается Вера прямо к нему. – Вы ведь, кажется, сегодня собирались искать работу.
– Так ведь никуда не берут, – Василий неохотно отрывается от книги и смотрит на Веру выжидающе.
– Если будете лежать на диване, так вас никуда и не возьмут. Идите, идите, поищите что-нибудь.
– Книга больно интересная, – вздыхает Грязнов. Он загибает страницу, с сожалением кладет книгу на диван, идет к вешалке, снимает драный армяк, напяливает на голову какой-то невероятный малахай и с надеждой смотрит на Веру – не остановит ли?
– Подите, подите, – безжалостно поощряет Вера. – Авось что-нибудь и подыщете. А если нет, так хоть подышите свежим воздухом. Тоже иногда полезно.
Помявшись у порога, Василий выходит.
– Вот, видали! – вслед ему кивает Вера. – «Нигде ничего нет, никуда не принимают». Ему поручено заводить связи на заводах и фабриках. Видите, как он их заводит. Сейчас дойдет до угла, померзнет и вернется обратно. «Нигде ничего нет, никуда не берут». Антоша, найдите мне замену, а я уеду в деревню.
– И что вы там будете делать?
– Фельдшером устроюсь. Буду лечить людей и вести пропаганду.
– Легко сказать, – скептически качает головой Таксис. – Во-первых, никаким фельдшером со своими швейцарскими документами вы не устроитесь, об этом нечего даже и говорить. Во-вторых, что касается хождения в народ, то вам к этому надо серьезно подготовиться. Многие люди ходили – и я в том числе – и были разочарованы. Вы там, в Швейцарии, вообразили себе, что русский народ сам по себе уже социалист и как только вы придете к нему, он тут же развесит уши и пойдет за вами. А это, Верочка, далеко не так. Русский народ хочет только, чтоб не было хуже и чтоб его оставили в покое. А что до революции, то он даже не знает, что это такое и с чем ее едят. Пойдете в народ, будете служить фельдшерицей, будете пичкать крестьян своими мазями и порошками, кому-то от ваших мазей и порошков, может, и полегчает. И это все, что вы сможете сделать для народа. Впрочем, я не против того, чтобы вы это испытали на себе, хотя бы для того, чтоб убедиться, что это пустое. Но потерпите еще немного. Найдем вам замену, и отправляйтесь с богом.
