Услышав, что два красавца взяты одним выстрелом, старик удовлетворенно прошамкал:
— К счастью! Жена благополучно разродится.
Ярманке снова захотелось бежать, закрыв глаза.
…Чаных с трепетом ждала рождения сына, не раз говорила соседкам:
— Дочь — как птица: вырастет, и покинет материнское гнездо, улетит в чужой сеок. А сын прокормит мать до смерти и в даль годов понесет память о семье.
Она не знала, будет ли Ярманка любить сына, но была твердо уверена, что после родов он не бросит ее: сына нужно воспитывать. Если он еще раз осмелится назвать ее беззубой старухой, то соседи постыдят его:
— Какая же она старуха, если родила тебе такого молодца.
Она с нетерпением ждала того дня, когда поднимет с земли крепкотелого, здорового сына, похожего на отца. Все лето старательно мяла овчинки для ребенка, терпеливо, по былинке, собирала мягкую траву на подстилку. Сухой травы у нее хватит надолго. С появлением люльки аил наполнится чудным запахом, понятным только матери. Не раз видела себя сидящей на кровати с ребенком на коленях. Она представляла себе, как сын будет размахивать ручками. Все соседи увидят, что она еще молода и красива. Муж обрадуется сыну, и потечет тогда безмятежная жизнь.
Минувшей ночью, укладывая детей в яму, вырытую возле очага, закрывала их сеном и обрывками овчин.
Вдруг по животу ее разлилась огненная боль. Чаных вскрикнула и повалилась на голую землю. Она кулаками сжимала тугой живот и громко стонала. От острой боли закружилась голова.
Что-то обжигающее полилось в рот. Чаных устало открыла глаза, на искусанных губах почувствовала араку.
Две старухи за руки подняли ее к аркану, протянутому через аил.
— Вот так и ходи — полегчает. Ребеночек упадет прямо на чистую земельку. Матери наши так делали.
Чаных положила трясущуюся руку на аркан и поползла к двери. Крик ее становился все громче и отчаяннее. Старухи, едва удерживая ее, настойчиво приказывали:
— Потряхивайся сильнее!
Вошли еще две старухи. Шубы их были потерты, украшения пооборваны, из-под засаленных шапок тощими ручьями стекали седые космы.
Чаных легла на спину — стон стал глуше и облегченнее. Старухи суетливо склонились над ней. Послышался пронзительный крик и сразу же — бормотанье:
— Пусть столько будет у тебя скотинок, сколько сейчас на тебе пылинок…
Старый Токуш вовремя втолкнул сына в аил, но тот, едва сдерживая дрожь, отвернулся от жены и старух.
«Родился. Завтра надо барана резать. Придут гости, имя сына будут спрашивать».
Ярманка вышел из жилища и бесшумно прикрыл легкую косую дверь; обходя аил, столкнулся с Суртаевым, одетым в черный полушубок, кураньи кисы и рысью шапку, сдвинутую на затылок.
Неожиданная встреча обрадовала. Хорошо, что Филипп Иванович все еще живет в их долине. Он учит людей новой жизни. И он поймет Ярманку, даст хороший совет. Надо поговорить с ним откровенно обо всем.
Суртаев заговорил первым. И про охоту, и про скот спросил, здоровьем Чаных поинтересовался. Все время посматривал в глаза Ярманки, да так внимательно, словно пытался разгадать, чем парень огорчен.
— У тебя есть какой-то разговор ко мне? — Взял его за руку возле локтя. — Говори чистосердечно.
Ярманка попросил отойти подальше от аила. Заговорил робким полушепотом:
— Я хотел узнать… бабу украсть можно?
— Что ты? Как же можно человека украсть? Воровать вообще нельзя.
— А один человек у меня невесту укрыл… Я хочу ее к себе привезти.
— А-а, помню, помню. Это Яманай? — Филипп Иванович снова взял парня за руку. — Я понимаю твое горе. Но, друг мой, не торопись с решением. Обдумай все. Ты еще молодой. Сколько тебе годков-то? Восемнадцатый? Немного. На тебя старики уже успели надеть хомут. Сейчас ты говоришь о втором. А тебе надо учиться. Грамотой надо овладевать.
Ярманка задумался. Он знал: учиться надо, но ему хотелось, чтобы Яманай всюду была с ним.
Филипп Иванович продолжал:
— Мы решили тебя в школу взять, в село. О семье не беспокойся: Борлай с Байрымом сделают для нее все. Мы тоже поможем. Согласен?
— Ие, — тихо молвил парень и, подняв глаза на Суртаева, попросил: — Яманай тоже возьмите в школу.
— Вот это труднее. Она замужем. Отпустит ли муж?
— Зачем его спрашивать? Надо ее спросить.
Про себя Ярманка решил, что он повидает Яманай и, если она не забыла его, уговорит поехать учиться.
1
Привязав лошадей, навьюченных убогим домашним скарбом, Таланкеленг смело толкнул плечом тесовые ворота. Он держался так настороженно, что при первой опасности готов был метнуться по-заячьи в сторону и скрыться в лесу. Тяжелые ворота распахнулись с треском и скрипом.
Двор был чисто выметен. Таланкеленг увидел несколько работников. Каждый был занят своим делом. У толстых столбов, свернувшись, дремали лохматые псы. В первую минуту никто не заметил нежданного посетителя, боязливо озиравшегося по сторонам.
Вдруг из сарая выбежал хозяин. Он был похож на рассерженного хорька. Размахивая кривым зубом от конных граблей, он кричал:
— Кто сломал? Сказывайте, паршивцы!
Работники молчали.
— Всех без мяса оставлю, коли не скажете.
Залаяли проснувшиеся собаки.
Таланкеленг попятился к воротам.
«Уйти бы незамеченным. В худое время попал: теперь у него рука тяжелая, — думал он. — Напоказ машина стояла, а ее сломали».
Сапог увидел его.
— Ты куда ползешь? — крикнул он, потом мотнул головой на белую юрту: — Пойдем.
Утепленная к зиме юрта до самого дымохода была обвита новыми кошмами, а изнутри обвешана коврами. Нога тонула в медвежьих шкурах.
«Последний раз перешагиваю порог юрты Большого Человека», — подумал Таланкеленг, и на его лице прибавилось морщин.
Хозяин звериным броском повернулся к нему.
— Говори, гнилая башка!
— Я тут ни в чем не виноват… Борлай сам догадался. Я не виноват… трубку потерял… Не виноват… Он трубку нашел.
— Собаку кормят — так от нее все-таки польза есть: двор стережет, на охоте зверя следит. А от тебя какая польза? Какая польза, спрашиваю?
Таланкеленг заикался, силясь вымолвить хотя бы одно слово.
— «Борлай догадался»! — продолжал Сапог, злобно передразнивая и потрясая кулаком. — Это хитрый зверь: его в простую ловушку не поймаешь. Учил тебя, дурака, как делать, как следы заметать…
Искривленные губы Сапога дрожали, слюна летела брызгами.
— Ты все мне испортил… Рассказывай, что в Агаше было? О чем тебя спрашивали?
А в Агаше, куда Таланкеленга отвез Суртаев, его допрашивали в милиции, пытаясь установить вину. Прямых свидетелей не было, а клятва в невиновности помогла. Начальник милиции заколебался: «Может, и верно непричастен он к разрушению аилов. Трубка — не доказательство. Таких трубок у алтайцев много».
Правда, чувствовалось, что алтаец всем своим существом предан старому, преклоняется перед баями, что душа его темна и закрыта, но этого было мало для того, чтобы обвинить его в преступлении. И Таланкеленга отпустили…
И вот сейчас, рассказывая своему повелителю о допросе, он немного оживился. Он крепко держался там, не выдал хозяина — в этом было его спасение…
— Ладно… — бросил Сапог, смягчаясь, но тут же пригрозил Таланкеленгу: — Еще раз ошибешься — прощайся с жизнью.
Расхаживая по медвежьим шкурам и сжимая кулаки, Сапог скрипел:
— Я пообломаю рога этому Борлаю и его дружкам. С кем бороться задумал… Скручу, как сыромятный ремень!
Выглянув из юрты, потребовал:
— Коня мне! Быстрее седлайте!
Таланкеленг понял: гроза миновала. Пригнув голову, он выполз во двор и побежал к воротам. Наступая на полы длинной шубы, когда-то подаренной хозяином, то и дело падал.
За воротами он вздохнул, вытер рукавом вспотевшее лицо и разбитой походкой направился к лесу, в котором стоял его ветхий летний аил.
Снег в лесу все глубже и глубже. Вот он уже до пояса, а Таланкеленг бредет и бредет, ничего не замечая. Все случившееся — как сон. Поскорее бы проснуться, чтобы снова почувствовать себя другом главы сеока Мундус, Большого Человека — Сапога Тыдыкова.
2
Нахлестывая коня длинной плетью с серебряной рукояткой, Сапог выехал за ворота. Теперь он уже спокойно разговаривал сам с собою:
— Есть такие лиственницы, которые многие столетия возвышаются над землей, и никакие ураганы не могут повалить их. Наоборот, с каждым годом они становятся крепче, смолистее и звонкостволее. И меня не свалят. Не свалят…
Но постепенно голова поникла в задумчивости, и зоркий конь перешел на крупный шаг.
«Нынче год несчастливый… В два дня столько неприятных новостей! Беды сыплются на мою голову, как из разорванной сумины. Аргачи, даже не побывав у меня, своего хозяина, уехал в какую-то школу… Учиться, видите ли, им, бестабунным, надо… Борлай распознал дела этого пустоголового Таланкеленга… И в завершение всего секретарь обкома приехал прямо к Токушевым, собрал всю бедноту на собрание. Что они там решили — неизвестно. Наверно, что-то замышляют против меня?
