- Ефим Яковлевич, вот письмо. Подпишите, пожалуйста, я сам отправлю сегодня же.
Ефим недобро поглядел на своего педагога:
- Дайте мне, я потом подпишу и передам секретарю, она все сделает. Что это вы, Анатолий Аронович, право, так суетитесь с этим своим Афуз-заде?
Но Анатолий был тверд в своем намерении сейчас же покончить с этим делом.
- Ефим Яковлевич, я прошу вас сейчас же подписать письмо. Я настаиваю как классный руководитель.
Ефим понял, что его дальнейшее сопротивление вполне законному требованию куратора выпускного класса приобретает скандальный оттенок, и что теперь, даже отказав сейчас дать в руки Анатолия Ароновича требуемое письмо, он не сможет затормозить это дело. Он молча взял протянутую ему бумагу, с демонстративным безразличием подписал ее и передал классному руководителю:
- У вас, по-видимому, много свободного времени, чтобы этими пустяками самому заниматься, - и перешел с деланным спокойствием к следующему вопросу повестки дня. Анатолий же Аронович, удовлетворенно произнеся пару неразборчивых слов, сложил листок пополам и спрятал его во внутренний карман пиджака. Педагоги с деланным безучастием молча наблюдали за развернувшейся дуэлью.
На следующий день Анатолий Аронович опять велел Камиллу остаться в классе после уроков.
- Вот письмо в Министерство. Его можно отправить по почте, но лучше тебе самому отвезти его в Ташкент, - он достал отпечатанное на машинке ходатайство с подписью директора школы под фиолетовой печатью.
До Ташкента было всего двадцать пять километров - на попутной машине можно доехать до трамвайного кольца за полчаса.
- Спасибо, Анатолий Аронович, - поблагодарил Камилл своего классного руководителя, не ведая, чего стоило тому получить эту подписанную директором бумажку.
- Береги это письмо, мне его удалось добыть с трудом! - Анатолий Аронович не стал вдаваться в подробности проведенной им операции и объяснил своему ученику, как, приехав в Ташкент, добраться до Министерства просвещения.
Не знал классный руководитель, что его лучшему ученику советская власть не разрешает преодолеть расстояние между их городком и Ташкентом, что за самовольный выезд из городка этого юноши, гордости школы имени Сталина, ему грозит арест и двадцатилетняя каторга!
Камилл радостно показал вечером маме письмо в Министерство. Вместе они решили, что рисковать в этом деле не стоит и надо ехать в Ташкент с официальным разрешением коменданта на руках.
На следующий день ко времени окончания уроков в школе мама отпросилась ненадолго с работы и встретилась с Камиллом у здания, где располагалась спецкомендатура. Им повезло, что комендатура была открыта, а комендант был в своем кабинете. Сразу при входе в комендатуру мать и сын были, как всегда, ошеломлены словами «20 лет каторжных работ» - к этому ни один татарин не мог привыкнуть! Но эти слова не оскорбляли крымских татар, они их объединяли, мобилизовали…
Жить, работать, учиться среди других свободных людей, чего-то достигать, в чем-то терпеть неудачу, влюбляться или стать объектом обожания свободного человека, драться или мириться со свободными людьми, выигрывать в конкуренции или оказаться в проигрыше, – короче говоря, жить по внешним признакам почти так, как живут все вокруг тебя. И вдруг, - это всегда было «вдруг!» – раз в месяц входить в это помещение, где тебя встречает плакат, на котором аршинными буквами выведено слово «КАТОРГА», обращенное к тебе… Но это слово, должное по задумке советской власти тебя унизить, напротив, возвышало тебя в твоих глазах. «Вы, - думалось тебе, - вы, которые можете поехать куда хотите, жить там, где вам угодно, вы, сами того не ведая, узурпировали мои права! Да, за поездку в Ташкент, который находиться менее чем в трех десятках километров от школы, в которой вы учитесь вместе со мной, мне грозят двадцать лет каторги. Но эта высокая доля – быть нелюбимым этой злой и несправедливой властью! Позорно обожать и возвеличивать власть, которая уничтожила лучших граждан страны, чтобы вскормить на сухой хлебной корочке вас, рабов, разрушающих храмы! Вы любите эту власть, отобравшую у нас наше исконное, мы же ее ненавидим, а вас жалеем, как жалеют тех, кто унижен, ибо нет большего унижения, чем жить за счет отобранного у других!».
Не прав ты был, разумеется, в своем высокомерном отношении к запуганным обывателям, лижущим руку с плетью! И оправданием тебе служит только то, что твоя обида не была направлена ни на кого конкретного, она была безлична. Даже на таких, как Ефим, эта твоя высокая обида не распространялась, - к ефимам возникала обычная, человеческая обида, смешанная, может быть, с недоумением.
Юноши и девушки, которых власть надеялась примирить с их положением изгоев, не только не соглашались нести печать бесправия, а, напротив, оказались самыми дерзкими и мятежными. Причем дерзость их совмещалась с успехами в учебе, с активностью в жизни. Именно это поколение создало вскоре нелегальные национальные организации, которые первыми в коммунистической империи начали борьбу против насаждаемых режимом порядков.
Итак, мать и сын постучались в дверь, за которой был кабинет старшего лейтенанта госбезопасности Иванова. Чтобы получить разрешение для поездки в Ташкент требовались веские основания, и коменданту было предъявлено письмо в Министерство за подписью директора школы.
- Руководство школы посоветовало Камиллу лично доставить письмо в Министерство, - говорила мама, - очень прошу вас разрешить ему поездку в Ташкент, он в тот же день вернется.
Комендант посмотрел на юношу.
- По таким вопросам, молодой человек, вам нужно приходить самому. Вы уже вполне самостоятельны, незачем маму беспокоить, - назидательно произнес он, и посетители поняли, что шанс получить разрешение имеется.
То ли Иванову импонировал способный юноша, то ли ему очень не понравился директор школы, приходивший с доносом на своего ученика, но он, действительно, был благорасположен. И достав отпечатанный типографским способом специальный бланк, он вписал в него имя и фамилию спецпереселенца, которому дозволялось посетить столичный град Ташкент.
- Когда вы собираетесь поехать в Министерство? – спросил комендант.
Камилл почему-то смутился, - наверное, из-за неожидаемого от человека в форме офицера госбезопасности доброго отношения. Он даже не мог сразу сориентироваться в днях недели, в которые школьное расписание позволяло пропустить уроки.
- Завтра, завтра же и поеду, - ответил он, после некоторого замешательства.
Комендант поставил дату и вручил бланк юноше.
- По возвращении верните разрешение в течение трех дней, - и встал, давая понять, что аудиенция окончена.
Искренне поблагодарив Иванова, мать и сын покинули комендатуру.
Назавтра первые четыре урока пропускать было не желательно, тем более что времени отпроситься уже не оставалось. Но последними двумя уроками были узбекский язык и физкультура. Узбекским языком в свою бытность в Чинабаде Камилл вполне хорошо овладел, поэтому учитель был доброжелателен к нему и разрешил пропустить урок. Ну и Евдокимыч, конечно, возражений не имел. Отнеся домой портфель и прихватив еще с утра заготовленный бабушкой кулек с вареными яйцами и помидорами, Камилл вышел на шоссе, ведущее в Ташкент. Уже вторая машина остановилась перед стоящим с поднятой рукой юношей, и минут через тридцать Камилл, заплатив шоферу совсем небольшую сумму денег за проезд, уже шел по направлению к стоящему на остановке трамваю. Трамваев, между прочим, он не видел с той поры, когда они перестали ходить в его родном городе, оккупированном германскими войсками.
Как ему наказывал Анатолий Аронович, юноша вышел у театра имени Алишера Навои, чтобы пересесть на другой трамвай, который довез его до Министерства просвещения Узбекской ССР. Здание Министерства стояло прямо у остановки, и Камилл сразу нашел его по прибитой у входа красивой вывеске. Отворив тяжелые створы дверей, Камилл вошел в просторный холл, где дежурный спросил его, по какому он делу. Камилл показал ему письмо, и дежурный велел передать его в экспедицию, куда поступают все письма. Но Анатолий Аронович предупредил своего ученика, чтобы тот не отдавал письмо никому, а сам добился приема в том кабинете, в котором ему сразу же отпечатают и дадут прямо в руки разрешение на пересдачу. Поэтому, прошествовав, якобы, в экспедицию, Камилл быстро поднялся на второй этаж и, поискав, нашел комнату с трафаретом секретариат. Сидевшие там тетеньки были внимательны к юноше, но объяснили ему, что прием посетителей происходит только до двух часов. Так что надо молодому человеку придти в другой день и зайти в комнату такую-то на третьем этаже. Огорченный Камилл все же поднялся на третий этаж, но двери нужной комнаты были закрыты. Сунулся, было, упорный парень в соседнюю комнату, но там ему сказали, что, во-первых, этими вопросами занимаются в другом кабинете, а, во-вторых, приемные часы с утра. Еще, наверное, полчаса бродил Камилл по коридорам Министерства, возвращаясь, то и дело, к заветной двери, и в один из подходов увидел, что дверь приоткрыта. Не стучась, парень вбежал в комнату, где за одним из столов сидела пожилая женщина в очках.
