Брошенный мельком на Ормуса взгляд префекта был полон неприятия, почти презрения. Ормус улыбнулся в ответ. И продолжал переводить.
— Возвращайся в Галилею, Иисус. Делать тебе ничего не придётся. Всё будет сделано Ормусом. В Вифанию, кроме жреца, я пошлю Иосифа. Иосиф возьмёт с собою Марию, они помогут Ормусу. Лазарь подчинится воле сестры. В великий час, час воскрешения, тебя призовут. Ты поднимешь из гроба Лазаря, и тем самым спасешь и себя, и всех своих близких. Не забудь привести в Вифанию учеников, у тебя должны быть свидетели.
Прокуратор устало вздохнул. Не дав возразить себе, произнес:
— Ступайте. Я слишком устал.
Сны, что это?.. Абстрактная мозаика реальных событий. Да, в основном это так. И в этом своём проявлении они не часто вызывают у нас тревогу. Проснувшись утром, протирая глаза, мы уже больше чем наполовину забываем их. К вечеру от них не остаётся и воспоминаний.
Есть, правда, особые сны — те, что принято называть дурными. От которых становится страшно, спешишь проснуться. И просыпаешься мокрым от липкого, холодного пота. Долго стучит сердце в груди, и ноет, и тебе всё не по себе, и хочешь забыть… да не можешь.
А двадцать веков назад… Там, во снах, проживал человек свою вторую и третью жизни. Там общался с богами и демонами. Встречался с прошлым. С душами ушедших. Получал от них предупреждения.
В век авгуров[83] и толкований снов, во времена существования пантеона божеств, прокуратор Иудеи Понтий Пилат, проснувшись от ночного кошмара, долго потирал рукой область сердца. Холодный пот покрывал его лицо, руки дрожали. Он, прокуратор, точно знал — этот сон не приходит к нему просто так. Это знак свыше, и настал час, когда придётся выбирать. Каждый раз, когда вставал перед ним выбор, когда обстоятельства пытались подавить Пилата, и разум убеждал — цель важнее, нежели пути её достижения, ему снился один и тот же сон. Сон-предупреждение, сон-воспоминание, сон-быль из прошлого, о котором так хочется забыть…
Он тогда был значительно моложе, и не задавался таким количеством вопросов о сущности жизни. Он служил Риму, а Рим воевал. Рим воевал с тех самых пор, как Ромул убил Рема[84]. Правда, с тех времен стены города значительно раздвинулись, охватив половину мира. Во всяком случае, Понтий Пилат защищал тогда Рим у самых берегов Рейна, а ведь это довольно далеко от Тибра.
Начало правления Тиберия ознаменовалось мятежом в войсках, размещённых в Германии и Паннонии. Положение было отчаянным. Веллей Патеркул[85], единственный из очевидцев происходившего, чьи труды сохранились до наших дней, начинает своё повествование об этих событиях словами: «мы подошли ко времени наивысшего ужаса». В среде римской знати действительно царил ужас. Часть сенаторов умоляла императора лично отправиться к войскам. Тиберий же медлил, делая вид, что скоро обрушится на бунтовщиков с огромной армией. Он готовил обозы, оснащал корабли, избирал себе спутников для похода. Но столицу покидать не собирался. Не хотел подвергать случайностям себя и свою державу. Его тревожили опасения: в Германии — более сильное войско, в Паннонии — оно ближе. Одно опирается на силы Галлии, второе угрожает Италии. И какое же из них посетить первым? Вдруг сочтёт себя оскорблённой та сторона, которую посетит он во вторую очередь? Где искать помощи, когда легионы откажут в повиновении самому императору?
Тиберий послал к бунтовщикам сыновей. В Паннонию — родного сына, Друза Младшего[86]. Усмирение мятежа в Германии поручил приёмному сыну, Германику[87].
К Германику и отправился Понтий Пилат. Это было его собственное стремление. Но, кроме того, так решил за него его друг и покровитель. Его земное Божество. Понтий уехал с напутствием оберегать Германика ценою собственной жизни, если это потребуется. Много дней и ночей подряд он жил рядом с проконсулом[88], прикрывая его спиной. Держа уши и глаза открытыми, не снимая рук с оружия.
Он был свидетелем того, как трудно давались победы над своими Германику, как, скрипя зубами, приходилось отступать. Германик разрешил отставку тем легионерам, кто прослужил более двадцати лет. Освободил от работ по лагерю тех, кто прослужил более шестнадцати. Всем солдатам и командирам выплатил в двойном размере прежнюю задолженность. Так он заткнул рты большинству. Скорбя в душе, с одной стороны, что приходилось покупать сегодня солдат Рима. Славные когда-то своей дисциплиной войска. С другой стороны, радуясь, что обошёлся без пролития римской крови.
Но два легиона в старых лагерях упорствовали. Воины пятого и двадцатого легионов отказывались их покинуть. Они продолжали заниматься разбоем в окружающих деревнях. Они не признавали власть императора над собой, и все призывы Германика к восстановлению дисциплины оставались без ответа.
Понтий отправился к легату[89] бунтующих легионов, Авлу Цецине, с письмом от Германика. «Ты отвечаешь за своих воинов головою, легат. Ты ответственен за их поступки куда более, чем отец за поступки сына. Этот бунт — твоё поражение, позорная сдача. И я забыл твои прежние заслуги. Поторопись привести к повиновению каждого. Или каждый будет казнён. Не децимации[90] ждут вас, а поголовная, без исключений, смерть. Тебя я распну на первом попавшемся дереве, как взбунтовавшего раба, в назидание воинам перед их собственной смертью. Почётная смерть от меча — не для бунтовщиков и разбойников». Таков был общий смысл письма, которое Понтий Пилат вёз с собою.
Отдавая письмо Понтию, Германик дал его прочитать, прежде чем запечатал.
— Теперь ты знаешь, зачем едешь, — сказал ему Германик. Не попадайся в руки отъявленным бунтовщикам. Ибо тогда ты не сумеешь отдать письмо легату. Я привык полагаться на твой здравый смысл и храбрость. Надо выжить, Понтий, и выполнить моё поручение во что бы то ни стало. Твой бравый вид и умение стать другом каждому солдату должны пригодиться. Они поверят тебе, и ты доберёшься до легата.
— Есть ли надежда, что, воззвав к его разуму, ты добьёшься повиновения?
— Он старый солдат. Он ценит свои заслуги. Полученные в боях раны ноют, не дают ему покоя по ночам. Они говорят ему: «Неужели ты хочешь, чтоб кровь и пот, пролитые во славу Рима, так и не были оценены по заслугам?» Они говорят — пора отдохнуть. Отдохнуть под крышей собственного дома, почитаемым всеми ветераном, в уюте и тепле. А не в могиле, туда всегда успеешь. Есть один только путь к покою — подчинить легионы власти императора. И легат это знает. Ты только доберись до него и отдай письмо в руки, до того, как его разорвут на клочки бунтовщики, которым нечего терять. Пожалуйста, доберись до него, Понтий…
Будущий прокуратор Иудеи двинулся в путь на рассвете. В сопровождении ещё двух воинов. Все одеты просто, по-походному, кони под ними без всякого убранства. Короткие мечи в качестве оружия. У Пилата — метательное копьё, pilum[91], с железным наконечником. Если, по-видимому, обязан собственным именем этому виду оружия, то владеть им надо в совершенстве. И будущий прокуратор не раз пускал свой дротик в ход. А неприятелю не каждый раз удавалось подставить щит под волнистое остриё… Чаще подставлялась плоть, человеческая плоть. Крови к тому времени Пилатом уже было пролито немало.
И, собственно говоря, то, что произошло в этом путешествии, составляло потом содержание дурного сна Пилата. Уже тогда всё это казалось сном, только сном наяву, от которого ни убежать, ни проснуться.
К исходу вторых суток они добрались до лагеря. Выехали на опушку леса, остановились оглядеться. Сумерки накатывались на лес, на деревню германского племени убиев, недалеко от которой был разбит лагерь непокорного легиона. Заходящее солнце освещало ещё верхушки деревьев, а под кронами их, внизу, понемногу воцарялась темнота.
Женский крик разорвал в клочья тишину и покой вечернего леса. Он нёсся от бревёнчатого дома, стоявшего в стороне от деревни, и был исполнен ужаса и боли. Ещё крик, ещё… Понтий отметил, что никто не торопится, не бежит на крики. Деревня давно вымерла, сожжена. Жители, конечно, покинули дома, да их и осталось целых два-три, не больше. Торчат из земли обгорелые остовы.
Он не стал отдавать приказа, просто развернул коня на крик. Зачем? Трудно сказать. Так много крови, ужаса, боли вокруг. Женщины, добыча воинов, страдали больше остальных. Они не могли, не умели защищаться — тем хуже для них. Он же не мог, да и не пытался защитить каждую. И всё же не праздный интерес заставил его повернуть коня. Что-то глубинное, из детства. Словно позвала мать, или сестра… Он не хотел допустить, чтобы так кричала женщина. Животные, исторгнутые болью крики, отдававшиеся в ушах, следовало прекратить.
