– Да вот сегодня вроде легче. На озеро сходил, думал выкупаться даже, только вода уж больно стылая.
– Не холоднее, чем в Баренцевом?
– Не, – улыбнулся боцман, – та дюже холодная будет.
– Эх, мичман, мичман, – сокрушенно вздохнул Никонов, – врача бы тебе, уход хороший, ты сразу на ноги встал бы. А где тут у нас!..
Он посидел около Антона Захаровича еще несколько минут, пока внизу не затарахтел мотоцикл. Актер Осквик стоял возле мотоцикла, раскачиваясь на своих непомерно длинных ногах, обтянутых рейтузами финского лыжника.
– Готово? – спросил Никонов, выходя во двор.
– Хоть сейчас в Осло, – невозмутимо ответил Осквик, пощипывая свою узенькую бородку клинышком, придававшую ему сходство с Дон-Кихотом.
– Автомат не брать, только пистолет. И нигде не останавливайся, понял?
Никонов не знал, хорошим актером был Осквик или нет, но солдатом он был отличным. К тому же Осквик обладал еще и страстью к механике. Тонкие длинные пальцы актера с одинаковым удовольствием копались в карбюраторе мотора и в затворе автоматического пулемета. И никто не удивился, когда однажды, запыленный и усталый, он приволок в лагерь немецкий штабной мотоцикл, с которым с тех пор уже не расставался…
Через полчаса они мчались по широкой ленте военной автострады, обгоняя немецкие машины. Никонов сидел за рулем, за его спиной трясся на кожаном сиденье актер. Мотоцикл с воем пролетал мимо грузовиков и штабных «опелей», из кабин которых выглядывали гитлеровские офицеры, с грохотом катился по бревенчатому настилу мостов над пропастями.
Труднее было прорваться мимо сторожевого кордона, где всем проезжающим полагалось предъявлять пропуска. Тогда Никонов крикнул Осквику: «Ложись…», а сам почти свалился с седла, не выпуская рукоятей, и мотоцикл пронесся под низко опущенной тяжелой балкой шлагбаума.
У одного из таких кордонов Никонов сказал:
– Вот здесь, на этой заставе, я в прошлом году раздобыл себе оружие…
– Отчаянный человек, – ответил актер.
– Нет, – сказал Никонов, немного подумав. – Я спокойный, но и мне часто бывает страшно…
* * *
Церковь Норвегии быстро усвоила «идеи» отставного майора Видкупа Квислинга. Это давало епископам сытую и спокойную жизнь, благоволение гитлеровских рейхскомиссаров и удивительно ловко укладывалось в христианскую заповедь: подставлять правую щеку, когда ударят по левой.
Однако среди пасторов мелких приходов были честные люди, для которых проповедническая кафедра являлась чем-то вроде трибуны. И в бедных сельских кирках, в громе хоральных прелюдий, под видом призрачных аллегорий, тайный смысл которых был ясен каждому, звучали призывы к борьбе с оккупантами. Так уж случилось, что протестантские священники, поливавшие до сорок первого года грязью коммунистическую Россию, неожиданно заговорили о заре освобождения, занимавшейся на востоке.
И одним из таких проповедников был Руальд Кальдевин, для которого, вопреки требованиям официальной церкви, любовь к родине и народу была дороже канонов толстого Гезанбуха.[5]
– О-о, здравствуйте, – сказал он, подавая Никонову белую сухую руку. – Вас только двое?
– Нет, – ответил Осквик, – с нами еще мотоцикл, но мы оставили его на окраине, возле дома дядюшки Августа.
Грудь пастора обтягивал домотканый свитер, на голове у него торчал конусообразный колпак красного цвета с длинной кисточкой; он снял этот колпак и приветливо помахал им над порогом:
– Проходите, садитесь. Вы так долго не появлялись у меня, что я уже начал тревожиться. Как здоровье фрекен Арчер? У меня для нее есть одна новость, только я не знаю, хорошая или плохая… Мотобаржа «Викинг», на которой плавал ее брат Оскар, не пришла с моря. Говорят, на ее борту вспыхнул бунт. И если только штурман остался жив, то… Ничего, я задерну ширмы. Вот так…
Никонов прошел, сел на круглый стульчик. Здесь все было по-старому, как и год назад, когда, замерзший и голодный, он нашел здесь спасение от врага и впервые понял, что имеет дело с другом. Белея костяными клавишами, молчал темно-вишневый орган, заваленный нотами; жарко топящийся камин, сложенный из грубых камней, прогревал сырую комнату; через дымовую трубу, выложенную в толстой стене, доносился скрип флюгера, – ветер дул с моря, обещал штормы, тоскливые осенние дожди…
– Господин Никонов, – сказал пастор, – а у меня есть новость специально для вас. Один унылый, но разговорчивый немецкий майор сказал мне, что…
– «Унылый», – повторил Никонов и рассмеялся: – Ну, так что же он вам рассказал?
– Освобожден большой участок Кировской железной дороги, – продолжал пастор. – В Северной Карелии, очевидно, намечается наступление не менее решительное, чем в направлении Виипури. И еще мне этот майор сказал, что финская армия настолько истощена, что не может прикрыть в Лапландии даже некоторые разрывы в своей линии фронта…
– Вы пытались найти надежного врача для моего боцмана?
– К сожалению, господин Никонов, все поиски оказались тщетны.
– И вот я думаю: а не попробовать ли нам воспользоваться этими разрывами, чтобы переправить через фронт несколько человек?
– Зачем? – удивился Осквик.
Маленький котенок, спавший на крышке органа, проснулся и спрыгнул на диван. Никонов почесал ему за ухом, не спеша ответил:
– А вот зачем… Мы находимся в глубоком тылу, и если наша армия начнет наступление, мы могли бы оказать ей большую поддержку. Но для этого надо прежде связаться с Большой землей. Вот мы и отошлем несколько человек.
– Вы кого-нибудь уже имеете в виду? – спросил пастор.
– Кого?.. Да он у вас линяет, – сказал Никонов, сталкивая котенка с колен, и, подумав, ответил: – Впереди нас ждут бои. Придется, наверное, не раз менять место лагеря, а среди нас есть больные… Надо в первую очередь отослать их, мы не имеем права подвергать их жизнь опасности… Ну ладно, об этом поговорим после, а сейчас… Херра Кальдевин, вы, надеюсь, догадываетесь о целях нашего неожиданного прихода?
– Примерно – да…
Никонов обратил внимание на то, что пастор за последнее время сильно изменился: стал нервным, юношеское лицо его осунулось и приобрело черты какой-то обреченности. Никонов уже несколько раз давал себе слово не тревожить Кальдевина, хотя бы временно, никакими заданиями, но всегда появлялась необходимость иметь своего человека в городе, и пастор жил под постоянной угрозой разоблачения.
Смотря в усталые глаза норвежца, он тихо спросил:
– Нас интересует «Высокая Грета». Вы не откажетесь помочь нам в этом?
– Я не отказываюсь и через фрекен Арчер уже заявил о своем согласии сделать все возможное.
– Дело очень серьезное.
– Я понимаю. Но мне, пользуясь положением священнослужителя, сделать это легче, чем вам.
– Дело нелегкое, – настойчиво продолжал Никонов, словно испытывая крепость духа пастора, – дело опасное…
– И об опасностях, ожидающих меня, я осведомлен тоже.
Никонов на мгновение задумался и встал.
– Ну, – сказал он весело, – так, значит, по рукам?
Руальд Кальдевин посмотрел на свои руки, смущенно улыбнулся:
– То есть как это – по рукам?.. Я не понимаю…
– Это у нас, у русских, – объяснил Никонов, – есть такой обычай: когда двое договариваются о чем-либо, то пожатием рук закрепляют свою договоренность…
– Ах, вот оно что… Хороший обычай!
Пастор немного помедлил и протянул свою ладонь. Никонов крепко пожал ее. Осквик положил сверху свою руку и сказал:
– Ну вот. А теперь договоримся о деталях…
* * *
Олави сидел перед костром и в жестяной банке варил жесткие тундровые грибы. Голова у него кружилась от голода, спину трясло лихорадочным ознобом. Он глухо кашлял и смачно отхаркивался в пугливую темноту, обступавшую костер. Его лицо и руки распухли от укусов гнуса, сплошь заляпанная грязью одежда превратилась в жалкие лохмотья.
– Скоро ли? – думал он, заглядывая в котелок, и снова разрывался в кашле: – Кха-кха-ху-ху… хр-хрр-хрр… Тьфу! Сатана перкеле…
Олави понимал, что если дня через три не доберется до Петсамо, то просто ляжет под какой-нибудь сопкой, закроет глаза – и умрет. Это очень страшно – умирать вблизи от своего дома, когда жена и дети совсем уже рядом, но… идти дальше он уже не в силах. Если бы не эти банды, что рыскают по всей Лапландии, ему бы незачем было сворачивать в сторону от дорог. А он, чтобы не быть повешенным на первой же сосне, свернул – и теперь, кажется, заблудился. Олави не знал, что находится на территории Финмаркена, он только чувствовал дыхание океана и радовался этим соленым ветрам. «Только бы выбраться к морю, а там вдоль берега доберусь», – думал он.
Грибы в котелке бурлили, лопались, от них раздражающе пахло. Олави мешал похлебку ложкой, и скулы у него сводило голодной судорогой. В ручье журчала вода, шумели кустарники, потом с обрыва скатился мелкий камешек. Олави привычно потянулся к своему «суоми», лежавшему на песке, но в этот же момент кто-то тяжелый набросился на него сверху – прямо на плечи.
