Это была старая история. После взятия Казани царь Иван пожелал обновить росписи домовой церкви. Вызванные из Пскова богомазы, с вытянутыми от долгого поста ликами и длинными чуткими пальцами, споро, с молитвой, сделали работу.
Молодой в те годы Иван Васильевич даже не удержался, ахнул, разглядывая новые росписи. Особо поражал центральный образ — Иисус, но не побеждённый, хотя и на время, не распятый и страдающий, но поднявшийся над крестом во всём блеске Своего могущества. И не в хитоне Он был, и не в рабском набедреннике, но в отсвечивающих воронёных доспехах. Это был Тот, кто сказал, что не мир принёс, но меч!
Так и смотрели они друг на друга. Со стены — победивший грехи человеческие, смертию смерть поправший. У стены — победивший оплот агарянской веры, прибежище последователей Мухаммада — Казанское ханство.
А думный дьяк Иван Висковатый раскричался тогда на всю Москву, что отошли псковские богомазы от древнего благочестия, что негоже так Сына Господа изображать.
Праведнее Отцов Церкви стать захотел...
— Крест-то католический зачем носишь? — тихо и вкрадчиво поинтересовался царь Иван у Висковатого.
Но ответа не расслышал, так громко и страшно закричала женщина за стеной.
Громко?
При такой-то толщине стен в пыточных?
Что же там творится, Господи?
Иван Васильевич не отправил никого с расспросами, сам предпочёл пройти десятка два шагов до двери и затем по коридору.
Поспешавший перед царём помощник палача не успел с поклоном открыть дверь во вторую пыточную, как та сама распахнулась, словно ждала прихода Ивана Васильевича.
Обтирая шапкой низкую притолоку, из двери показался дьяк Андрей Щелкалов. Неподвижными глазами посмотрел на закрывшего проход царя, поклонился, безмолвно и низко, и, не разгибаясь, принялся блевать на стену едва ли не на расстоянии вытянутой руки от сапог Ивана Васильевича.
В горле дьяка что-то неприятно и глухо рычало.
И, как в ответ на эти звуки, за открытой дверью снова раздались истошные вопли, но на сей раз — мужские.
— Не ходи туда, государь!
Щелкалов через силу выговорил эти несколько слов, пытаясь справиться с новым приступом рвоты.
— Всё, думал, повидал, ан нет... Там такое! Не надо такое царю видеть.
— Я сам решу, что царю надо!
Иван Васильевич не гневался на дьяка, перешедшего границы дозволенного. Видно же, что Щелкалов о государе своём беспокоится, от плохого уберечь хочет. Но нельзя царю от грязи прятаться. Грязь — она тоже часть нашей грешной жизни.
Вторая пыточная мало чем отличалась от первой. Но и у близнецов есть особенности.
На дыбе, в полумраке, лениво разгоняемом парой настенных факелов, царь различил очертания девичьего тела. Исподняя рубаха, мокрая от пота или вылитой на неё воды, облепила всё, подчеркнув непристойное сильнее, чем честная нагота.
Девушка подняла опущенную ранее голову.
И дыхнула на Ивана Васильевича таким смрадом, что сразу же пошла кругом голова.
— Берегись, государь! — прохрипел Щелкалов, с силой вцепившись в царские плечи.
Пахло от дьяка при этом немногим лучше, чем изо рта девицы.
— Что...
Царь не договорил.
Следующая волна смрада ушла по левую руку Ивана Васильевича, туда, где был закреплён один из двух факелов.
Смрад горел!
Воздух вспыхнул неярко, с тучей поднявшейся к сводчатому потолку копоти, но горячо.
— Тварь! — прошипел палач и, схватив кожаное ведро, опрокинул его на девицу, взревевшую пуще прежнего. Низким мужским голосом.
— Факелы тушите!
Голос палача окреп. Помощники, стараясь не поворачиваться к девице спинами, сноровисто выдернули факелы из стен, побросали на земляной пол и, не щадя подошв, затоптали.
Мрак сразу сгустился, и только белые пятна рубах палача и девицы позволяли царю ориентироваться в темноте пыточной.
Иван Васильевич невольно сделал шаг назад, к надёжному проёму выхода.
— Что туг у вас творится? — спросил царь.
— Дочь казначея Фуникова на дыбу подняли, государь, — ответил палач. — Как по уложению твоему положено. Думали, что вздёрнём её пару раз, вопросы положенные зададим — да и отпустим. А она огнём плеваться задумала...
— Одержима она, — сказал незнакомый голос за спиной царя. — Бесы ею владеют!
— Кто таков? — не оборачиваясь, спросил Иван Васильевич.
В Опричном дворце царь не опасался удара в спину. Кто бы ни был — всё равно свой, проверенный.
— Отец Мефодий я. Меня отчитать бесов позвали.
— Я сам тебя отчитаю! — взревела девица на дыбе.
Иван Васильевич готов был поклясться, что устами одержимой говорило не одно существо.
Непросто живём, Господи! Опасно, в вечных искушениях и угрозах. И хорошо, когда только для тела; страшнее — угроза для души, бессмертной, но и беззащитной.
— Оставьте меня.
Священник попросил тихо, но столько силы было в просьбе, что и царь послушно направился к выходу.
— Не убоюсь тебя, — говорил отец Мефодий, неспешно подходя к одержимой. — Ты — прах перед Господом моим!
Андрей Щелкалов осторожно прикрыл за собой дверь в пыточную.
— Страшно всё это, государь!
— Страшно? А вот священник не убоялся, слышал?
— И мы не убоимся, государь! Глаза боятся, руки делают — верно ведь сказано...
Иван Васильевич нервно повёл головой из стороны в сторону, словно проверяя, прочно ли она держится на шее.
— Не убоюсь!
Словно не кому-то говорил, но себе самому.
— Всё это змеиное гнездо выжгу, до последыша, чтобы не возродилось подобное! Без жалости выжгу!
Под вечер на Поганой Луже, у стен Кремля, плотники стали сколачивать помосты. Притихший, но ещё многолюдный Торг, прихлёбывая квас, потрескивая на зубах калёными орехами, резонно решил, что завтра будет не до торговли.
Дело наутро будет только у воров, срезавших калиты с поясов зазевавшихся людей. Да у царёвых палачей — им придётся помахать тяжёлыми топорами.
Плах заготовили много...
Так что — к вечерне да спать. Завтра — интересный день!
Но после заутрени, с недосыпа, пошёл слух, что казнить будут всякого, кто окажется у помоста, и Поганая Лужа опустела. Странное создание — Торг. За полушку удавятся, но поверят любому слуху, даже самому безумному.
С Никольской улицы, от Земского двора, появились ярыжные — городская полиция. Настойчиво, когда словом, а когда и пинками или ударами плетей либо древков бердышей погнали народ обратно.
К месту приготовленной загодя казни.
Сколько помостов выросло за вечер и утро у кремлёвской стены, рядом со рвом, с Покровским собором, празднично сверкавшим на солнце золотом своих куполов? У страха глаза велики. Говорили о трёх сотнях; на деле было от силы четыре дюжины.
Но и то много для Москвы, привыкшей к пожарам и бунтам, готовой к набегам, но не к массовым казням. Царь грозный или жестокий — всё-таки разница есть, не правда ли?
Некрашеным потемневшим забором выстроились вокруг места казней конные опричники. Перед строем, былинным богатырём, высился окаменелым степным идолом Малюта Скуратов, казавшийся огромным, едва ли не выше помостов.
Ох, велики глаза от страха, воистину...
Ещё один отряд двигался от Опричного дворца, с Неглинной, скрытый от Торга кремлёвскими стенами. Нежданно вывернув со стороны Собакиной башни, он едва не довёл до паники и так беспокойную толпу подневольных зрителей.
Но рокот быстро стих, когда разглядели, как идут в сердцевине отряда, словно овцы под охраной пастушеских собак, монахи, распевающие, негромко и печально, покаянные молитвы.
И не только монахи.
Как многослойный пирог, двигались иноческие рясы, оттеняемые белизной исподних рубах. Привязанными к сёдлам опричных коней, гнали к месту казни осуждённых. Стариков и молодых, мужчин и женщин: для государева правосудия нет различий.
И как только слух передавался, никто ж не ушёл со своего места! Но толпа густела на глазах; голоса, осмелев, порхали от стены к стене, от помоста к плахе.
Когда казнят не тебя — это развлечение!
У помостов Малюта сноровисто разлил море монахов и осуждённых на озерца, появившиеся перед каждой из плах.
— Кого ждём? — переговаривались зеваки.
— Государя, вестимо! — отвечали одни.
— Нет, Иван Васильевич не будет глазеть на кровавое действо, — уверенно сообщали иные. — Сейчас вот палачей подвезут — и начнём, с Божьей помощью!
«Начнём» — слышали, уважаемые читатели? Как же важна многим сопричастность к делам государственным, хотя бы и таким, кровавым!
Правы оказались те, кто ждал государя.
Несколько опричников, из тех, кто привёз казнимых, направили коней прямо на толпу, расчищая дорогу трём товарищам.
Недовольный ропот затих мгновенно, как только едва не затоптанные конями зеваки разобрали, чьи лица скрываются под монашескими колпаками опричников.
