— Нечего сказать, — много пользы и чести прибавим мы государству! Вместо оперного певца империю получит трагический актер, — вот и вся выгода.
II
Огромный список участников Пизонова заговора, сообщаемый Тацитом, свидетельствует о действительно широком захвате предприятия, так что неудачу, его постигшую, можно приписать только полному отсутствию дисциплины в тайной революционной организации и недоверию партии и людей, ее слагавших, к взаимной честности. Весьма заметно, что принципиальная ненависть к существующему режиму, которую заговорщики выставляли на своем знамени, руководила лишь весьма немногими. Из прямых главарей организации таким беспримесно принципиальным бойцом является, для Тацита, едва ли не один Плавтий Латеран, большой аристократ, представитель одного из древнейших плебейских родов, человек недюжинной души и испытанного благородства. В эпоху заговора Латеран был человеком уже зрелых лет. Юношей он имел сомнительное счастье привлечь своим богатырским телосложением внимание Мессалины и был некоторое время ее любовником. При разгроме двора Мессалины временщиком Нарциссом, Латеран едва не потерял головы. От смертной казни, постигшей большинство фаворитов павшей императрицы, его спасли только усиленные просьбы дяди, Авла Плавтия, заслуженного боевого генерала, старого героя британских войн. Исключенный из сенаторского сословия, Латеран остальные годы Клавдиева правления провел в ссылке. Но, очевидно, в Риме его любили и помнили, так как, — когда принципат достался Нерону, и юный государь, либеральничая, играл со знатью в конституционные любезности и уступки, — одним из первых распоряжений его было возвратить Плавтия Латерана в сенат, и Тацит отмечает прекрасное впечатление, произведенное этим помилованием. Примыкая к заговору, Латеран был уже назначен консулом на будущий год. Следовательно, искать лично для себя ему в перевороте было нечего, и политическая искренность и порядочность его побуждений, жажда правильного конституционного строя и ненависть к тирании остаются вне сомнения. Затем, с серьезными политическими мотивами к перевороту, и, по видимому, без личных планов или лишь с небольшой их примесью, вошли в организацию многие офицеры гвардии: трибуны Субрий Флав, Гавий Сильван, Стаций Проксим, центурионы Сульпиций Аспр, Максим Сквар, Венет Павел.
Во главе их стоял сам Фений Руф — один из двух командиров императорской гвардии. Но побуждения генерала были не столь чисты, как его субалтернов: Фения Руфа загнала в заговор необходимость так или иначе сберечь свою шкуру, к которой нагло и самоуверенно подбирался Тигеллин, его товарищ по командованию. Руф был любимым в городе и войсках, как человек, доказавший свою порядочность на многих высоких должностях, гражданских и военных. Но Нерон его терпеть не мог. Он не хотел позабыть и простить Руфу, что тот был ярым агриппианцем и министром народного продовольствия в коалиционном правительстве, созданном кратковременным примирением партий Агриппины и Нерона в 55 году. (См. т. 2.) Тигеллин разжигал ненависть государя, внушая ему подозрения, что Руф был любовником Агриппины, что преданность его умерщвленной императрице не угасла, что, втайне, он только мечтает — отомстить Нерону за убийство своей обожаемой повелительницы. Зная о происках соперника, зная, как Нерон при имени Агриппины, теряет разум, мужество и последнюю тень милосердия, Фений Руф понимал, что жизнь его висит на волоске, и заговор стал для него решительной ставкой в игре против злой судьбы.
Совсем другого закала деятелем представляется трибун Субрий Флав, которого, вместе с центурионом Сульпицием Аспром, Тацит характеризует, как самых решительных заговорщиков. Имя Субрия Флава, действительно, красной нитью проходит через все подробности предприятия: он — душа дела, молодецки жил и работал для него и геройски за него умер. Солдаты эти — люди потрясенные, пережившие огромный душевный переворот. И Флав и Аспр прежде, чем встречаем мы их в заговоре, были наиболее преданными, верными и ретивыми телохранителями императора. Когда открылось их сообщничество с Пизоном — Нерон, видимо, смутился и растерялся больше, чем теряя кого- либо из друзей... На вопрос его Субрию Флаву, как дошел он до измены солдатской присяге, старый воин отвечал резко, прямо и просто:
— Через ненависть к тебе. У тебя не было солдата вернее меня, покуда было за что любить тебя. Я возненавидел тебя после того, как ты убил мать и жену, стал цирковым наездником, комедиантом, поджигателем.
Аспр, на подобный же вопрос цезаря, отрезал коротко и сухо: — Не умел иначе заплатить тебе за все твои гнусности.
Легко представить себе впечатление, с каким принял преступный цезарь эти слова — настоящий удар солдатского меча. Допрос Субрия Флава — самый сильный момент во всем следствии по делу Пизона. Никогда еще суд общественный не был высказан в лицо Нерону с более беспощадной смелостью, ясностью, чем от этих солдат, убежденно изменивших и красиво понесших за измену свои буйные головы на плаху.
Нельзя не обратить внимание, что, в роковой момент допроса, Субрий Флав выбранил Нерона поджигателем. По видимому, великий римский пожар — вот именно дата, которая переродила старого служаку в чувствах его к императору и силой гражданского и человеческого негодования задавила в нем власть и привычку присяги. Известно, что Субрий Флав хотел убить Нерона уже во время пожара, когда цезарь один, без конвоя, бродил по пожарищу — и потом, когда он пел на сцене... что? Не свою ли прославленную поэму о гибели Трои в пламени? — эту страшную аллегорию действительного бедствия, именно неосторожное исполнение которой перед публикой и укрепило за Нероном на веки вечные безосновательную репутацию поджигателя своей столицы? Я останавливаюсь на брани Субрия Флава с особенным вниманием потому, что ею на мой взгляд, совершенно отрицается предположение об участии в поджоге Рима, — если был поджог, — преторианцев. Нет никаких исторических данных за эту ходячую гипотезу, повторяемую по исконному шаблону. И, наоборот, мы имеем вполне определенный и вразумительный рассказ почти что современника о целой группе преторианских офицеров, отшатнувшихся от императорского дома именно в силу мрачной легенды о поджоге, которой окружила его общественная молва.
Следующая группа заговорщиков состояла из придворной палатинской молодежи, сверстников цезаря, так или иначе им оскорбленных и жаждущих личной мести. Сюда относятся: знаменитый поэт Анней Лукан, автор «Фарсалий», сенаторы Флавий Сцевин, Афраний Квинтиан, и всадник Клавдий Сенецион, личный друг Нерона, товарищ его юности. Когда-то он, Нерон и М. Сальвий Отон составляли трио буйных, бесшабашных буршей, наполнявшее Рим скандалами и безумствами. Дружба с этими молодыми людьми сыграла в разрыве цезаря с матерью, Агриппиной Младшей, быть может, не меньшую роль, чем знаменитый любовный роман его с вольноотпущенницей Актэ. Известно, что и в эпоху заговора Сенецион не был лишен милостей
Нерона и продолжал быть при дворе его своим, интимным человеком. Так что — из-за чего, собственно, устремился к государственному перевороту этот веселый и беспутный куртизан, — остается неясным. Разве что — человек вдруг переродился точно так же, как Субрий Флав: что, под влиянием агитации Латерана и ему подобных, искренних энтузиастов, и в Сенеционе заговорило ретивое, проснулись дух староримской доблести и сознание глубокого ее унижения под державой Нерона. Кроме Сенециона, из всаднического сословия пропаганда заговора увлекла еще Цервария Прокула, Вулькатия Арарика, Юлия Авгурина, Мунатия Грата, Антония Наталиса и Марция Феста. Конечно, все эти люди в равной степени рисковали своей кожей, но для Сенециона риск был больше, чем для кого-либо, и, должно быть, великими надеждами на будущие выгоды был обеспечен он, когда, очертя голову, променял фавор у императора на революционную авантюру. Замечательно, что именно эта группа, которой бы, вовсе и не место в столь грозном политическом предприятии, проявляла особенное ожесточение против Нерона, рвалась на первые места действия и, в конце концов, своей горячностью и неосторожностью погубила дело. Афраний Квинтиан ненавидел Нерона за то, что цезарь высмеял его в какой-то из своих сатирических шансонеток, как заведомого педераста. Анней Лукан — раздраженный авторским самолюбием, так как, ревнивый к его поэтической славе, цезарь-стихотворец запретил ему публиковать свои произведения. Но удивительнее всего была внезапная энергия сенатора Флавия Сцевина — человека, до того одуревшего и ослабленного духом от распутств, что, казалось, он не жил, а прозябал, — спал походя. Теперь эта живая развалина вдруг одушевилась жаждой убийства. — Сцевин требовал у сотоварищей чести нанести Нерону первый удар, достал себе какой-то особенный древний кинжал из храма Фортуны в этрурийском городе Ферентине и, рисуясь ролью заговорщика, всегда носил оружие при себе, как «человек судьбы», обреченный на великое дело.
