Десять — нет, двенадцать дней осады, даже Вознесение в осаде отметили. Я запомнил почти что каждый из них. Начиная с первого, который мы с Аймериком проспали почти целиком — пообедав раньше других, сразу завалились в кровать, и никто нас не трогал и к ратному труду более не нудил — было кому воевать и без нас. Как ни странно, я в первый же день заметил, что Тулуза не принимает Монфорову осаду всерьез: тем страннее мне это было, что в крестоносном стане я такого наслушался о трусливом графе Раймоне — как он всеми правдами и неправдами, предательством и соглашательством, стремится избежать открытой войны… Особенно убедительны такие слова казались нам при виде тех тулузских депутатов, как они смиренно кланялись, едва ли не выметая землю бородами (это, Мари, просто выражение такое, на самом деле из них бородатых, может, и нашлось человека три). Они просили от имени городского совета не трогать Тулузу, не осаждать ее, Тулуза же все сделала, Тулуза все исполнила, Тулуза исполнит и более того, присягнет еще раз, даст заложников, все, что захотите, только не трогайте испуганную Тулузу… Настоящая же Тулуза смеялась многими ртами при одном только слове о Монфоре, а войско, перешедшее Эрс и нагло расположившееся ввиду сен-Серненского предместья, называли не иначе как «гостями» или же «варварами».
Погостят и уйдут, сказал мэтр Бернар. Он это еще в первый день сказал — наша надстройка, где мы спали с Аймериком, была тонкостенная, с щелями в полу, так что каждое слово со второго этажа при желании можно было расслышать. Так и сказал мэтр Бернар своей жене, слегка встревоженно спрашивавшей, как долго, по его мнению, продлится присутствие нежеланных «гостей».
Может, месяц простоят. Пока не сожрут все, что есть в окрестных деревнях. А потом уйдут восвояси — Тулуза вам не тренкавельский замок, не деревянный город Лавор на равнине, чтобы пугать его таким малым числом людей. Северянам, когда ихний карантен кончится, сразу захочется домой, потому что вожди у них люди неглупые — понимают, что стой не стой, а под Тулузой с горсткой варваров ничего не выстоишь. Пожечь сады и посевы могут и дети, если им огня в руки дать; а Тулузу взять невозможно, слава Тебе Господи. Даже рыбы, твари несмысленные, и те не пытаются заглотать добычу больше, чем вмещает их брюхо.
Граф Монфор, должно быть, думал сходным образом — он и не пытался обложить войском весь город. Встали они кучно — на рассвете полгорода собралось на восточной стене, смотреть, как франки разбивают лагерь. Стан Монфора был дальше, чем мог достигнуть членораздельный звук — но тулузцы все равно кричали со стен, выкрикивали оскорбления, угрозы, выкрикивали что попало — потому что дымились еще в пределах видимости черные проплешины, вчера только бывшие живыми деревнями. Говорили, что простой люд, кто не успел загодя убраться за стены города, пожалев бросать хозяйство, вместе со своим хозяйством и погорел…
На следующий же день неутомимый граф Монфор устроил первый штурм. Не города, конечно, нет — пока только предместья; подойди франки с другой стороны — был бы у них шанс навредить Тулузе куда больше, сжечь Сен-Сиприен и занять развалины, по примеру Лавора, да к Сен-Сиприену не подступишься, между ним и франками — Гаронна. А Гаронна — это вам не Агут и не какой-нибудь Эрс. Никогда в жизни я не видел такой большой реки — серо-зеленая, а на закате ярко-золотая, она была шириною с полторы — нет, две Сены в самом широком месте! Вспоминая, как переправлялась через Эрс — речушку даже, не реку — непобедимая конница, я отлично понимал, почему к гароннским мостам и бродам (если на ней вообще есть броды) Монфор и не сунется.
Итак, штурмовать стали пригород Сен-Сиприен, напротив, можно сказать, самой важной части города. Установили камнеметы вдоль всей деревянной стены. Первый раз я видел, чтобы камнеметы работали и ночью — граф Монфор, видно, приставил для ночной работы особых людей, и обстрел шел почти беспрерывно. Ночью-то они и сломали наконец одни из ворот предместья, и сперва, когда толпа сплошной чернотой, прореженной вспышками факелов, ломанулась вовнутрь — мне стало страшно. Да и не одному мне, должно быть — со стен, на которых сгрудились многочисленные наблюдатели, послышался многоголосый визг, вопли — хотя скорее яростные, чем испуганные. Я тоже был там, на стенах — рыцарь де Верниоль поставил нас помогать с камнеметом-вертушкой, сооруженным на случай, если враг сунется слишком близко. Этому рыцарю, которого большинство моих соседей по работе с фамильярной почтительностью называло «эн Гайярд» или просто «Гайярд», граф поручил заведовать нашим участком стены. Эн Гайярд, всклокоченный рыцарюга с громким голосом и округлым животом, видневшимся даже под кольчугой (такой живот вырастает у тех, кто не дурак выпить пива), казался человеком дельным — под его командой мы быстрее других справились с постройкой орудия, и камней натаскали больше всех, сложив их наизготовку кучками у деревянного подножия нашей любимой машины. Рыцарь де Верниоль (из Фуа то есть, вассал тамошнего бешеного графа, так ненавидимого в крестоносном стане) и сам не брезговал работой, приколачивал и подвязывал, складывал камни, а если кто из подручных что делал неправильно — немедленно оттеснял его, громко ругаясь, и переделывал все заново. Южный выговор рыцаря Гайярда был настолько силен — каталонская кровь, что ли? — что я иногда его почти не понимал, захлебываясь слухом в быстрых, громких, гортанных звуках. Провансальцы-то понимали все отлично и ничуть не пугались, когда суровый предводитель принимался на них орать. Я своими глазами видел — рыцарь отбирает из рук Аймы копье-поджигалку, чей наконечник она старательно, но слишком криво и слабо обматывала паклей, и начинает мотать паклю сам, ругая глупую девицу на чем свет стоит; а она кокетливо улыбается, раскрасневшись, будто тот ее красоту расхваливает, а в конце тирады поднимается на цыпочки, чтобы чмокнуть эн Гайярда в заросшую неопрятной щетиной щеку… Представляете такое-то? Чтобы простая девица — и не легкого поведения, заметьте — так обращалась с рыцарем, а он только посмеялся бы и вручил ей в руки новый клок пакли для работы!
Меня эн Гайярд, что вовсе не удивительно, невзлюбил. После первого же дня работы под его началом, когда он разразился длинной тирадой в мой адрес — а я из-за его выговора почти ничего не понял и продолжал стоять с мотком пеньки в руке, глупо улыбаясь. И вовсе я не удивился, что поздно ночью, когда работа наша кончилась, в дом к мэтру Бернару заявился Аймериков рыцарь Арнаут де Вильмур, пыльный, усталый, только что не в крови, и с порога напал на меня сердитой речью, указывая пальцем (мы с Аймериком, падая от усталости, сидели на кухне и из последних сил заталкивали в себя холодный ужин.)
В доме мэтр-Бернара к тому времени, кроме меня, поселилось еще три приживала — молодой мужчина с сестрой и еще один, вчерашний крестьянин, по имени Бермон, крепкий малый, с мускулами как железо. Эти трое происходили из предместья, пожженного Монфором — из числа тех, кому удалось вовремя спохватиться и бежать за стены города. Во многие богатые дома на время осады взяли таких приживал — женщина работала в доме как служанка, а мужчины, сдружившиеся по общему несчастью, оба не знающие, осталось ли хоть что-нибудь от их бывшего крепкого хозяйства, с утра и до поздней ночи занимались войной. Спали они не с нами — им положили отдельную постель в чулане; но ужинали все вместе, за одним столом, и Бермон был не прочь поворчать, находя в остальных благодарных слушателей: мол, что за война такая, ясно дело — дикари явились, даже когда с арагонцами воевали, никогда хозяйства не жгли, и мирных людей не трогали, а тут — вся семья под корень, вот только будет вылазка — уж он, Бермон, не замедлит взять жизнь у десятка-другого франкских ублюдков, чтобы не думали, что провансальские свободные виллане — бараны, кротко позволяющие себя стричь… Остальные кушали и кивали, слишком усталые, чтобы поддерживать разговор, и сестра молодого приживала, Жакотта, как раз подавала мужчинам сидр, когда пришел рыцарь Арнаут. Он сразу вычислил меня среди евших и устремил на меня длинный острый палец.
— Бернар, скажите-ка — он верный человек, этот франк?
— Да как вам сказать, кум, — мэтр Бернар отозвался неопределенно. — Время покажет. А пока граф велел присмотреть да позаботиться.
Я продолжал кушать — а что мне было делать? — с опаской поглядывая на носатый профиль рыцаря Арнаута в дверном проеме. Не совсем приятно, когда в твоем присутствии двое взрослых мужчин обсуждают, не шпион ли ты какой, не убить ли тебя на месте; но не стоит забывать — я был в этом доме всего только иждивенцем, а таковым не дано права перебивать речи хозяина.
— Нечего ему делать в открытом бою, пусть пока камни таскает, — высказал свое мнение — весьма обидное! — Аймериков отвратительный крестный. — Не хотелось бы мне брать на себя мальчишку, который может в час самой рубки мне в спину копье всадить. А вот твоего парня я бы, пожалуй, взял. Пускай привыкает. Вреда от него точно не будет.
