Она поцеловала тонкие пальцы, способные, может быть, лишь держать чашу с вином да ласкать женщин, и прошептала с твердой уверенностью:
— Родной мой! Я спасу тебя…
Он был неподвижен до заката. Вечером перевернулся на другой бок и застыл опять. Гикия приютилась у его ног и думала, думала, то забываясь на короткое время, то вновь просыпаясь, пока не наступил рассвет.
Утром, когда Орсст пробудился, больной и бледный, она спросила участливо:
— Тебе плохо?
Он кивнул нехотя:
— Башка трещит.
— Клеариста приготовила ванну. Искупайся в прохладной воде — станет легче. — Орест досадливо поморщился, сел, опершись руками о край ложа.
— Женщина, — сказал он умоляюще. — Сжалься надо мной, не т-трогай меня. Неужели так трудно — не обращать на человека внимания?
Гикия понурилась.
— Но я… не могу без тебя, Орест, — промолвила она глухо.
— Э! — Орест махнул рукой. «На что я тебе, и на что ты мне», — хотелось ему сказать, но слова требовали какого-то усилия, Орест же не был сейчас на него способен.
— Вижу, Орест, ты не терпишь жену, — продолжала Гикия с отчаянием. — Но что мне делать? С тех пор, как мы встретились, я живу будто не здесь, а где-то там, в потустороннем мире… Сон это или явь? Трудно понять. Что со мной стало? Тут и тут — только ты. — Она тронула кончиками пальцев лоб и грудь. — Не радует ничего… даже мать Селена потускнела. День и ночь проходят, как час… Ты — все. Ты дороже отца. Слышишь? Дороже родного отца…
Женщина опустила голову и заплакала.
Разумная, сдержанная, гордая, порой даже заносчивая и неприступная, она ясно сознавала, до чего дошла теперь, как унизила свой дух этой мучительной любовью. Чувство падения ранило ей сердце, вызывало острое сожаление и в то же время, непонятно как, доставляло горькое счастье, радость самоотречения.
Орест в ужасе закрыл ладонями уши.
— Сколько слов! Боже, когда я избавлюсь от людей? Где ванна? Я готов у-утопиться в ней, только б не слышать столько слов о-одновременно…
Он взъерошил волосы и поплелся следом за Гикией в домашнюю баню — светлое помещение с известняковой скамьей, окном у самого потолка и мозаичным полом, выложенным из разноцветной морской гальки — халцедона, сердолика, горного хрусталя, серого мрамора и зеленого малахита с белыми и черными прожилками. Мозаика изображала нагих купальщиц.
Небольшой бассейн, расположенный в середине комнаты и облицованный полированными плитами голубого диорита — очень плотного, твердого камня, похожего на мелкозернистый гранит, — был наполнен прозрачной водой.
— Мойся.
Гикия вышла.
Орест, ворча, сбросил тунику. Он был хотя и не очень высок, зато хорошо сложен — крутоплеч, строен и прям. Если б не изнуряющее пьянство, сын Асандра выглядел бы хоть куда. Боспорянин нехотя сполз в бассейн, и ему, к собственному изумлению, стало хорошо и приятно.
Гикия стояла в соседней комнате и задумчиво глядела через окно во двор.
Рядом слышался плеск — Орест купался.
Женщину одолевало искушение — махнуть рукой на все, войти к нему, дерзко и открыто.
Но тут до ее ушей дошло сердитое бормотание Ореста: «Будь я п-проклят». Опять чем-то недоволен. Впрочем, когда и чем он доволен?
«Ну, ты счастлива, дочь Ламаха? — спросила себя Гикия с веселой злостью. — Ждала и дождалась возлюбленного…»
От прохладной воды Орест почувствовал себя немного лучше — телесно, конечно, а не духовно; после завтрака, во время которого он съел кусочек сыра и пропустил внутрь очередную чашу, боспорянин опять уселся подле окна и тупо уставился на небо. И далось ему это окно! Орест не испытывал никаких желаний — разве что выпить еще… Из оцепенения его вывела Гикия.
— Посмотри сюда, родной.
Орест медленно, без особого любопытства, обернулся.
Гикия задрапировалась до самых пят, заколов углы круглой брошью на левом плече, куском многоскладчатой голубой ткани, как бы струящейся книзу, словно сверкающий водопад.
Талию, упругость и тонкость которой подчеркивала ширина и выпуклость бедер, она перевязала мягким синим поясом — его длинные, широко развернувшиеся концы почти достигали пола, — руки оголила до плеч, крупные темные локоны перехватила блестящей диадемой.
На висках сияла пара золотых, с лазурными камешками подвесок. Маленькая нога, показавшаяся из-под платья, когда Гикия сделала шаг к Оресту, была обута в легкую сандалию — босовичок. Из лукаво прищуренных глаз лучился синий теплый свет. Небольшой алый рот радостно улыбался.
— Хороша, правда?
— Мгм, — кивнул Орест без всякого подъема.
Гикия перестала улыбаться. Она задумалась, потом робко, просительно даже, предложила:
— Пойдем в книгохранилище?
— З-зачем?
— Я почитаю тебе… стихи Сафо.
Он сделал гримасу, выражающую недоумение, и лениво потащился за Гикией.
Книгохранилище находилось внизу, на мужской половине дома, где женщинам, по старому обычаю, показываться при посторонних не полагалось.
Но обычай этот соблюдался теперь не так строго, как раньше, да и Гикия очень мало напоминала кроткую, покорную афинянку времен Перикла и не уступила бы в споре любому мужчине.
Впрочем, в доме не было других мужчин, кроме самого Ламаха, Ореста, двух-трех рабов и двух мальчиков от второй жены архонта, обитавших с матерью наверху, на женской половине. Поэтому Гикия чувствовала здесь себя полной хозяйкой.
Библиотека помещалась в большой комнате с широким квадратным окном. На полках, протянувшихся у стен, лежали, бережно хранимые в длинных лакированных футлярах, тугие свитки папируса.
Среди них можно было найти поэмы Гомера, басни Эзопа, стихи Алкея, Ивика, Анакреонта, песни Симонида и Пиндара, трагедии Эсхила, Софокла, Эврипида, комедии Аристофана и Менандра, исторические изыскания Геродота, Фукидида, Ксенофонта, ораторскую прозу Лисия, Исократа и Демосфена, труды Платона и Аристотеля, бытовые сцены Герода, пастушеские идиллии Феокрита, скорбные эпитафии Леонида, остроумные эпиграммы Каллимаха и множество сочинений других писателей эллинского мира. Ламах, человек простой, но умный и любознательный, не упускал случая купить хорошую книгу.
Правда, из-за недостатка времени он читал не все, что приобретал, зато Гикия пропадала в библиотеке с утра до вечера.
Девушки в Херсонесе, как и повсюду в греческих городах и селениях, не допускались в школу — считалось, что женщине достаточно быть скромной, послушной женой и домовитой хозяйкой. Рожать детей, готовить вкусные блюда, мыть посуду, стирать белье, прибирать комнаты, шить, прясть и заставлять домашних рабынь не отлынивать от работы — вот все, что от нее требовалось.
Но Ламах, пренебрегая кривотолками горожан, утверждавших, что винодел стремится сделать из своей дочери просвещенную блудницу — гетеру, пригласил для нее учителей, и Гикия освоила последовательную грамоту, литературу, игру на лире и кифаре, пение и, наконец, счет. Архонт не имел от первой жены сыновей и всю свою отцовскую любовь перенес на Гикию.
Может быть, потому и выросла Гикия такой смелой, гордой, свободной, что с детства избежала мертвящего влияния темных, невежественных, подчас вздорных и глуповатых женщин, не видевших — не по своей воле, конечно, — ничего, кроме домашнего очага, потому и выработались в ней широта взгляда и твердость, что она дружески обращалась с отцом, умным, с виду суровым, но по существу добрым человеком, настоящим мужчиной.
У стены, противоположной окну, заботливая рука дочери Ламаха расставила в ряд небольшие бронзовые изваяния девяти муз. Тут была таинственная Урания, покровительница науки о звездах. Мудрая и сдержанная Каллиопа, которой поклоняются ораторы и народные сказители аэды. Клио, строгая и величественная, как сама история. Застывшая в трагической позе Мельпомена. Нежная Полигимния, чтимая создателями чувствительных стихов. Комически веселая Талия, поэтически задумчивая Эрато, танцующая и поющая Терпсихора и несущая перед собой арфу Эвтерпа. Над ними высился мраморный бюст их предводителя Аполлона.
Гикия попросила Ореста сесть, отыскала на полке по ярлычку, приклеенному к футляру, стихи лесбосской поэтессы Сафо, поместилась рядом с мужем и развернула свиток.
Текст в свитке был написан узкими поперечными колонками; читая его, папирусовую ленту не спеша перекатывали с одной стороны на другую, — глаза видели одновременно два-три столбца, прочая часть свитка с левой и правой стороны оставалась скрученной.
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться…
Прочитав эти строки, Гикия затихла. Стихи… Их непонятная власть над человеческим сердцем глубоко изумляла херсонеситку.
