— А как же иначе?
— В том-то и загвоздка. В других странах люди записывают свой брак в мэрии, и всё. У нас обязательно в церковь иди… Женя говорит — дети родятся, их незаконнорожденными будут считать, на улице худыми словами обзывать станут… Всё это я понимаю, но в церковь никогда бы не пошел, что бы мне ни говорили. Как я пойду туда, если не верю в бога, если считаю религию злостным обманом?
— Но ведь Женя правильно говорит о детях. Разве дети виноваты?
— А ты думаешь, всегда будет так, как сейчас? Или мы зря работаем, зря готовим революцию? Раз ты революционер, то и строй по-революционному всю свою жизнь. Я бы невесте сказал: если любишь меня, если мне веришь — не бойся. Всё хорошо будет. Придет время, мы заключим наш брак по революционному закону, и дети наши станут самыми законными. А пока потерпи, недолго осталось.
— Ты это серьезно, Вася, совсем серьезно?
Он почувствовал, что она отодвинулась от него. Секунду назад ее плечо было рядом, а сейчас уже нет плеча.
— Я бы так не могла никогда. Что скажут отец с матерью? Как людям посмотришь в глаза?..
Они замолчали, думая каждый о своем. Или каждый по-своему об одном.
За новогодним столом было многолюдно и шумно. Пели: «Налей, налей бокалы полней, чтоб рабочих семья собиралась тесней».
— С бокалами ничего не выйдет, — засмеялась хозяйка, — обойдемся стаканами чая. А насчет тесноты, так, кажется, куда уж теснее, чем у нас?
— Да что там, всё очень хорошо, — сказал Вася, — просто песня просится.
Пели много, а еще больше говорили. Компания за столом была дружная. Был тут Степан Афанасьев, в последние годы работавший на Путилоиском. Вася знал его как члена Петроградского комитета партии. Были другие большевики. Песни, по обыкновению, заводил Вася, да и говорил он, кажется, оживленнее и больше всех. За столом сидели люди и постарше — Васе только за несколько дней перед тем исполнилось двадцать, — но слушали его внимательно. С ним всегда было весело и интересно.
Говорили о приближающейся годовщине Кровавого воскресенья. Большевики готовили на этот день большую политическую стачку. Обсуждали убийство Распутина. Как оно отразится на политике царизма?
— Эта свора чувствует, что горит земля у нее под ногами, — сказал Вася, — хотят убрать тех, кто особенно намозолил народу глаза. Но Распутиным им не откупиться.
Когда часы подошли к двенадцати, он встал:
— Товарищи, пусть новый, семнадцатый год будет по-настоящему новым для России и для всего мира. Пусть он будет годом революции и конца войны!
Все встали вслед за Васей. Его слова подняли людей.
…В доме было жарко. Молодежь собралась гулять. Над темным ночным лесом светилось далекое звездное небо. Мохнатые лапы сосен отяжелели от снега. Кто-то из парней дернул большую ветку, и она рванулась вверх, окутав девчат белым облаком. Они разбежались с криками, смехом и визгом.
Вася поймал Настю за локоть и пошел с ней рядом:
— Ты и правда считаешь, что если замуж, то без церкви никак нельзя?
— Нельзя, Вася.
Он отпустил ее руку:
— А я ведь часто думал о нас, Настя. О тебе и о себе…
В Петроград возвращались утром. После бессонной ночи в голове был какой-то туман, всё окружающее виделось как через толстое стекло. Молодежь шутила, опять много пели. В вагоне, набитом людьми, кисло пахло несвежим тряпьем и хлевом. Молочницы везли большие, завернутые в старые одеяла бидоны, ехали в город немолодые солдаты и подгулявшие сестрорецкие обыватели.
Вася смотрел на утомленное и всё равно милое Настино лицо. Она подняла глаза и улыбнулась — грустно и смущенно. Она была еще рядом, но она отдалялась от него, и тут ничего нельзя было сделать.
* * *
Год начался бурно — демонстрации, митинги, забастовки. Несколько человек из компании, встречавшей Новый год в Разливе, были арестованы на следующий день. Полиция по-своему готовилась к 9 Января и хватала большевиков. Попали в тюрьмы Федор Лемешев, Люба Тарасова.
Но по рукам уже ходили большевистские листовки. В рабочих семьях говорили о предстоящей забастовке, как о решенном деле. 9 Января весь Путиловский завод вышел на улицу — тридцать тысяч человек. К ним присоединились рабочие других заводов. Людской поток заполнил Петергофское шоссе, красные флаги вспыхнули над ним. Полиция отступала под напором рабочих. Конные разъезды стояли в переулках, не решаясь перерезать путь демонстрантам. Приставы и околоточные уговаривали рабочих разойтись. Пускать в ход оружие они не смели.
Дело шло к взрыву, и это чувствовалось на заводах, в рабочих квартирах, в очередях у продовольственных лавок, всюду, где Вася бывал в эти дни.
Ко многим местам, где он привык бывать, в последнее время прибавился еще кооператив «Трудовой путь». Этот кооператив создали рабочие Путиловского завода и «Треугольника», и вскоре он стал не только организацией, снабжавшей рабочих продовольствием, но и очагом нелегальной партийной работы.
Вася был членом культурной комиссии кооператива. Большевики взяли комиссию в свои руки. Она не только покупала для рабочих газеты, журналы, книги — она вела агитацию.
В это время в комиссии решили развернуть агитацию в очередях. Чтобы достать хоть немного продуктов, приходилось становиться в хвост с ночи, мерзнуть на улице по многу часов. Женщины кляли тяжкую жизнь, ругали на чем свет стоит торговцев-обирал и царские власти, обсуждали всякие слухи — иногда верные, иногда нелепые и дикие. Правдивая, честная агитация среди них могла дать немалые плоды. Вася и его друзья стали часто ходить к лавкам, говорили женщинам, что избавиться от очередей, от дороговизны и нищеты можно только избавившись от войны, а заодно и от тех, кто ее начал, кому она выгодна.
Теперь Васин день начинался задолго до рассвета. Время надо было найти на всё. Вот только на сон оставалось совсем мало.
Как-то Вася пришел к Тютикову, у которого собирался переночевать, уже около полуночи. На улице было по-февральски холодно. Падал мелкий колючий снег, ветер крутил его и гнал по дорогам. Вася подул на замерзшие пальцы и кинул снежком в темное окошко. Тютиков быстро открыл дверь:
— Наконец-то. А я уж боялся, что ты в Емельяновну пошел.
— Надо мне туда, давно маму не видал. Только сегодня мне нельзя было никак, — сказал Вася, войдя в комнату.
Не раздеваясь, он обхватил руками теплую печку:
— Ну и замерз я! Уже и не человек, а просто кусок льда.
— Хорошо, что не пошел домой, — проговорил Тютиков, чувствуя только сейчас, как сильна была его тревога. — Там опять засада. Пришли за тобой.
— Быстро…
Вася отошел от печки и скинул свое пальтишко на «рыбьем меху».
— Ты знаешь, я ведь на «Анчаре» выступал сегодня. Большой митинг был, полная столовая набилась. Говорили про то, кому выгодна эта война. Значит, какой-то шпик уже в полицию сообщил.
— С утра голодный, наверно? — спросил Тютиков. — У меня вот хлеба немного есть да селедка. Только ржавая очень.
— Черт с ней. И ржавую съедим. Воды, чтобы запить, хватит ведь?
Он присел к столу:
— На Путиловском опять забастовка начинается, слышал? Теперь дело пойдет. Всю заставу поднимем. Народ до крайности дошел. Сегодня на улице свалка с полицией была. Мальчишки конный разъезд из рогаток обстреливали. Городовые припустились за ними, так народ их булыжниками стал угощать. И ребята хитры, ничего не скажешь. Натянули поперек улицы стальную проволоку. Полицейские, как погнались за ними, так на нее и наскочили. Лошади на дыбы, а двое городовых оземь…. Событие, конечно, не очень крупное, но показательное, между прочим.
— Что ж, бастовать народ будет дружно, — заметил Тютиков, — не впервой. Настроение у всех боевое.
Он посмотрел на Васю, который прихлебывал из кружки холодный чай и развертывал газету.
— Спать-то будешь? Уж и вставать скоро.
— Ложись, я почитаю. За весь день не успел газеты по-настоящему просмотреть.
Он еще долго сидел за столом. Трехлинейная лампа начала мигать, и свет ее потускнел. Вася вывернул фитиль, но лучше не стало. Под едва заметным желтым язычком пламени были видны красные обугливающиеся нити. Вася встряхнул лампу.
— Керосин-то есть у тебя, Ванюшка?
Тютиков не ответил, он давно спал. Вася вздохнул, задул лампу и улегся на койку рядом с другом.
Из дому они вышли, когда на улице было еще совсем темно.
— Ночевать придешь? — опросил Ваня.
— Не знаю. Если кто из моих забежит, скажи, что я предупрежден. Пусть засада сидит, я не попадусь. И передай маме, что здоров я, сыт, беспокоиться не надо.
Он хлопнул друга по плечу и пошел — навстречу событиям, приближение которых чувствовал, хотя и не представлял еще достаточно ясно, когда и как они наступят.
Это было 17 февраля 1917 года. В тот день на Путиловоком забастовала лафетно-штамповочная мастерская, а вечером Вася обсуждал со своими товарищами по Нарвскому райкому, какие следует принять меры, чтобы забастовка охватила весь завод и район. Вихрь событий захватил и закрутил его. Лишь изредка он вспоминал о засаде в отцовском доме. Не до того было. Он забежал в Емельяновку дней через десять, когда всё уже было другим.
