Теперь же, зная, что они находятся почти за сто верст от всякого большого города и только до Калуги менее ста верст, они мечтали уже только об одном: скорей, хоть завтра утром, попасть к какому-нибудь богатому барину в усадьбу и у него спастись от разъяренного и мстящего народа. А что народ на их пути творил, они уже видели.
Если бы Маньяр не был теперь в русском кафтане и шароварах и не притворялся русским, но немым, как придумала Софья, то, конечно, он был бы теперь уже или в реке, или на дне колодца, или на бечеве на воротах или валялся бы среди поля, изрубленный топором.
Попали они в это положение довольно просто. Маньяр при выступлении армии из Москвы выпросил и легко получил месячный отпуск. Генерал на его просьбу отвечал, грустно улыбаясь:
— Ступайте, куда и насколько хотите! Мы все в отпуске и даже вразброд. Император, кажется, собирается бросить нас и ускакать во Францию. Надо ждать особую команду. Если она еще не была произнесена, то всякий из нас ее мысленно ожидает… Эта команда — «sauve qui peut»[59].
Маньяр достал тарантас, пару лошадей и двинулся в хвосте обоза какой-то дивизии — он сам не знал какой. Таким образом они проехали с первого же раза верст тридцать и остались ночевать и покормить лошадей. Мимо них целую ночь двигалась армия.
На другой день они пустились снова в путь и ехали по ужаснейшей дороге очень тихо, обгоняя своих, двигавшихся без всякого порядка, толпой. И вдобавок Маньяр увидел, что мундиры страшно перемешаны. Это не поход, а это бегство после большого сражения, где все перепуталось, где пехотинец едет верхом на чужой лошади, а кавалерист идет пешком.
Вдобавок среди этих мундиров попадались ряженые самым удивительным образом.
У одного не хватало кивера, была простая шапка мужицкая, у другого при каске был простой русский кафтан. На одном драгуне, у которого волочилась и гремела сабля, был атласный теплый дамский салоп[60], подпоясанный простой веревкой.
Маньяр приходил в ужас. Как хороший офицер и воин, он понимал, что происходит.
«Да, прав был барон, говоря, что это не поход, а это sauve qui peut. Авось доберется армия до теплых краев, в те пределы, которые они называют здесь Маленькой Россией».
На второй день путешествия случилось нечто самое простое, а между тем и Маньяр, и Софья пришли в полный ужас. Они ахнули и от того, что случилось, и от того, что подобное ни разу не пришло им на ум с тех пор, что они выехали из Москвы. Сломалась ось, и они очутились среди поля.
И теперь шли мимо них все те же французы вразброд, и никто из них, конечно, ничем помочь не мог. Завидя вдали деревню, они оставили экипаж с лошадьми и с кучером и двинулись пешком. Но в этой деревне не только не было никого, чтобы послать кое-как дотащить экипаж с вещами, но не было даже ни единой телеги и ни единой лошади. Только куры кое-где бегали — и проходящие мимо солдаты пробовали ловить их, но безуспешно: напуганная птица не подпускала к себе за десять сажен.
Однако через несколько часов дело немножко устроилось. Софья осталась одна в пустой избе; Маньяр вернулся к своему экипажу. На его счастье, снова показался полк стрелков, у них был обоз.
Маньяр перемолвился с командиром, и дело устроилось очень просто. Один сундук, главный, был поставлен на телегу, остальное брошено. Даже кучеру, который спрашивал, что ему делать, Маньяр показал на экипаж, и мужик понял, что это остается в его пользу. Лошадей отпрягли; на одну из них сел верхом сам капитан, а другую он уступил кому-то из офицеров. За этот подарок ему обещали взять Софью с деревни и найти ей местечко в какой-нибудь телеге в обозе.
Они двинулись далее и прошли таким образом еще верст пятьдесят, но вдруг уже после полуночи, среди полной темноты, случилось нечто, чего, конечно, никто не ожидал. На обоз напали конные. Это оказался целый отряд ополченцев. Завязалась настоящая битва, и при этом отчаянная, так как дело дошло до рукопашной схватки.
Маньяр, когда-то отважный офицер, бросавшийся всегда в огонь, теперь соскочил с лошади и бросился искать Софью в обозе. Тележку, в которой она сидела, было немудрено найти. Она шла впереди всех, и вдобавок к ней приделали кузов, обшитый полотном, чтобы защитить от ветра и дождя.
Окликнув Софью и вытащив ее из телеги, Маньяр потащил ее в сторону, в темноту, куда глаза глядят. Едва они отдалились за несколько сажен по твердой мерзлой земле, как обоз был уже окружен. Пальба, гром, шум, крики продолжались не более четверти часа. Пули свистели и вокруг них.
Софья, не зная, что делать, бросилась бежать дальше в поле; Маньяр следовал за ней. Наконец все стихло, слышались только голоса, но скоро все замолкло.
Возвращаться к тому же месту было мудрено и опасно. Мудрено потому, что в темноте трудно было бы узнать, по какому направлению идти. Опасно потому, что они могли наткнуться на русский отряд, и тогда Маньяр попал бы в плен к врагу, с которым только что сражались. И вдруг подтвердится слух, что русские всех пленных расстреливают на месте?
До рассвета среди пустынного поля просидели они и сильно озябли. На рассвете они увидали в версте от себя несколько телег, но пустых и набоку. Все остальное исчезло: и полк, с которым они шли, и русские ополченцы, которые напали на него. Они двинулись по полю на дорогу и через час были в маленькой деревушке.
Софья ночью, пока мерзла среди поля, надумала нечто и убедила Маньяра согласиться. И теперь они окончательно решились на хитрость, на обман. Они вошли в крайнюю избу, обогрелись, поели, выпили молока, которое было принесено из лесу, где, вероятно, скрывалось стадо. Маньяр не проронил ни слова. Распоряжалась во всем Софья, уплатила рубль, для того чтобы все это появилось, иначе крестьяне говорили, что у них не было ни крохи хлеба.
Затем Софья тотчас же объяснила, что они русские, из-под Москвы, бежали от французов из разоренной ими усадьбы и идут к своим родственникам в Калугу. Что касается до ее спутника, то он такой же русский, как и она, ее муж, но только немой. А вырядился он в такой мундир для того, чтобы француз его не тронул.
— А теперь, — прибавила Софья, — слава тебе Господи, кажись, все они уже рассыпались — и не страшно. И надо бы мужу какое-нибудь платье.
Разумеется, крестьяне заявили, что никакого платья нет, но когда Софья вынула десять рублей, прося достать платье, то все нашлось тотчас же. И через несколько минут капитан Маньяр перестал существовать, а сидел в избе как бы приказчик в русском платье. Разумеется, этим удовольствоваться было нельзя.
Переночевав в избе, они решили перебраться тотчас же в другую деревушку, где Маньяра не видали в его мундире. Оставаться долее в этой деревне было опасно, потому что вдруг окажется какой-либо крестьянин посмышленее и сообразит уловку и обман. «Этот молодец был во французском мундире, а русский ли он или нет — узнать нельзя, так как сказывается немым».
Наутро Маньяр и Софья двинулись пешком по дороге, чтобы достигнуть какой бы то ни было другой деревни. И вот теперь очутились они в новой избе старосты большого села, но уже сравнительно у пристани, то есть в полной безопасности. Теперь оставалось только одно: добраться до усадьбы какого-нибудь богатого помещика и просить из милости и сострадания принять их.
Софья была уверена, что важный барин и дворянин не даст в обиду француза-офицера. Маньяру можно будет перестать быть немым. Но одно смущало ее: как объяснит она свое положение? Каким образом она — русская — бежит и скитается с французским офицером? Не только оно срамно и зазорно, но и будто иной грех и иной срам: измена своим и родной земле.
И Софья решила, что она не скажется русской, скажет, что она была маркитанткой[61] в полку. Если она и говорит плохо по-французски, то потому, что она родом гречанка. Уж конечно, не найдется никого в усадьбе, кто мог бы заговорить с ней по-гречески и открыть обман.
Теперь, расспросив подробно старосту об окрестных вотчинах, Софья узнала, что верст за пять есть богатая усадьба помещика-князя, которой французы не тронули, в которой, сказывают, господ нет, но дворовые люди есть; а может, кто из господ окажется, — по этим временам ничего не ведомо.
Наутро, когда Софья проснулась, а Маньяр еще крепко спал, она вышла в соседнюю комнату, где нашла семью старосты. Он объяснил Софье, что по справкам, оказывается, в селе Измайлове все целехонько и сами господа живут, так как у них стоит сотня казаков. Софья разбудила Маньяра и передала ему добрую весть.
Через полчаса они уже весело, закусив чем попало, простились со старостой и двинулись в путь с проводником. Мальчуган Егорка, внук старосты, взялся их проводить до Измайлова.
Еще издали увидели они, что в усадьбе все действительно было так, как сказывал староста. На селе виднелись пешие и конные казаки, и вся усадьба была целехонька. Все смотрело так, как если бы ничего в пределах России не происходило. После погорелой Москвы, после пустых, наполовину сожженных деревень этот уголок показался Софье и капитану уголком рая.
