— Ты что? — удивился он.
— Теперь я, товарищ Сухов, «крещеная». Теперь Петрухе не оторвут голову, да?
— Не оторвут, — засмеялся Сухов, махнув рукой. — Теперь точно не оторвут.
Женщины в чадрах сидели в тени баркаса.
Петрухи не было видно. Тогда Сухов, подумав, сам отправился к бывшей таможне. «Барышням» наказал никуда не отлучаться.
Верещагин сидел рядом с Петрухой на полу своего дома-крепости и пел, подыгрывая себе на гитаре:
…Ваше благородие, госпожа удача,
для кого ты добрая, а кому иначе.
Девять граммов в сердце
постой — не зови…
Не везет мне в смерти,
повезет в любви.
Ваше благородие, госпожа чужбина,
жарко обнимала ты, да только не любила…[1]
Закосевший Петруха сидел с блаженным выражением на лице: песня ему нравилась, Верещагин тоже.
Сухов подошел к дому-крепости, прислушался к песне. Потом прилег на песочек, отыскал камешек и бросил в полуотворенное окно, откуда доносилась песня.
Камешек упал в пиалу со спиртом, которую Верещагин собирался поднести ко рту. Некоторое время он оторопело смотрел на камешек, затем двумя пальцами выловил его и опорожнил пиалу.
— Эй, хозяин, — позвал Сухов снаружи. — Прикурить найдется? — И стал свертывать цигарку.
Услышав голос своего командира, Петруха бросился к окну, но Верещагин, поймав его за гимнастерку, силой усадил на место.
— Ты что? — спросил он, вытирая полотенцем капли спирта, брызнувшие на шею и подбородок от упавшего в пиалу камешка.
— Это же… товарищ Сухов!.. — заплетающимся языком сказал Петруха. Он сильно захмелел.
— Сухов, говоришь? — усмехнулся Верещагин. — Сейчас посмотрим, какой это Сухов.
Верещагин поднялся из-за стола, шагнул к комоду, выдвинул ящик, достал оттуда динамитную шашку с коротким шнуром и двинулся к иконам. Перекрестившись, он поднес к огню лампады фитиль динамитной шашки — огонек, шурша, побежал по шнуру. Верещагин неторопливо подошел к окну.
Сухов продолжал лежать на песочке перед домом, держа в пальцах скрученную цигарку.
— На, прикури, — сказал ему появившийся в окне Верещагин и швырнул динамитную шашку вниз. — Прости меня, Господи, грешного… — пробормотал он.
Шашка упала рядом с Суховым — горящий шнур стремительно укорачивался. Сухов спокойно взял ее с песка, неторопливо прикурил от шнура и резко бросил шашку далеко назад — не долетев до земли, она взорвалась.
— Благодарствуйте, — не моргнув глазом, поблагодарил Сухов и глубоко затянулся. Хозяин дома пришелся ему по душе, как и красный командир Макхамов, выстреливший в него в упор, как и нервный Рахимов, подсунувший ему гарем из девяти женщин, как и все прочие хорошие люди, попадающиеся ему на жизненном пути.
Ставня захлопнулась от взрывной волны. Верещагин отворил ее, с уважением взглянул на целого и невредимого Сухова, кинул ему связку ключей.
— Заходи, — коротко сказал он.
…Верещагина теперь мало что интересовало в жизни, поскольку империя рухнула и никто больше его службы не требовал. Он, русский солдат, продолжал охранять здесь свою державу по собственной инициативе. И все же сомнения в правильности своих поступков все чаще одолевали Верещагина, потому что военный человек всегда должен знать точно, кому он служит… Поэтому теперь он все чаще прибегал к единственному средству, которое могло хоть как-то облегчить тоску неопределенности.
— Садись, выпьем, — пригласил Верещагин Сухова к столу, окинув красноармейца цепким, оценивающим взглядом из-под тяжелых век, когда тот вошел в комнату, отперев внешний замок ключом из связки.
— Можно, — сразу согласился Сухов и, усаживаясь, бросил взгляд на фотографии на стене.
На одной из них Верещагин, молодцевато закрутив усы, сидел в мундире и орденах рядом с молодой женщиной в форме сестры милосердия, на другой — стоял над гробиком малыша, в печали склонившись к нему; молодая женщина тоже склонилась к малышу.
— Во дворе павлинов видел? — пьяно спросил Верещагин, проследив за взглядом Сухова.
— Видел.
— Вот на них и сменял мундир… — Верещагин налил в пиалы спирта, а Сухову, как уважаемому гостю, налил в стакан. — Петруха!
— Я… не пью, — заявил еле державшийся на ногах парень.
— Правильно, — одобрил Верещагин. — Я вот тоже это допью… — он, подержав в руке, поставил на стол «четверть», еще до половины наполненную спиртом. — И брошу.
Сухов аккуратно взял свой стакан, стараясь не пролить ни капли, не торопясь выпил и пальчиком вытер усы, не дрогнув ни единым мускулом лица. Это понравилось Верещагину.
— Больно мне твой Петруха по душе, — сказал он, в свою очередь опрокинув пиалу. — Выпьем еще… — И он сделал попытку наполнить стакан и пиалу вновь.
— Погоди, — остановил его Сухов. — Мы к тебе по делу.
— Знаю, — кивнул Верещагин.
— Пулемет дашь?
— Абдуллу ждешь?
Сухов посмотрел на Петруху.
— Да, он сказал, — подтвердил Верещагин.
— Жду, — и Сухов, вытащив из кармана платок, шумно высморкался.
Верещагин понимающе покивал головой.
— Вот что, Сухов, — он помолчал, — была у меня таможня, были контрабандисты, были купцы, караванщики. Тут проходила главная дорога из Ирана на нашу территорию… — Он вздохнул. — Сейчас таможни нет, караванов нет… В общем, у меня с Абдуллой мир. Мне все едино, что белые, что красные, что Абдулла, что ты… — Верещагин вновь вздохнул. — Вот если бы я с тобой пошел, тогда другое дело!
— Так в чем же дело? — спокойно проговорил Сухов. — Пошли.
— Пшли, — подхватил пьяный Петруха, качнувшись и удерживая свою винтовку, которую все время не выпускал из объятий.
Верещагин, окинув гостей взглядом, медленно поднялся из-за стола, глаза его потемнели, он сжал свои огромные кулаки.
— Пошли, ребята, — осипшим голосом сказал он.
— Здравствуйте, — вежливо произнес Сухов, глядя мимо Верещагина в сторону двери.
В дверях стояла женщина, та, что сидела рядом с Верещагиным на фотографии. Она удивленно смотрела на непрошеных гостей, на бутыль со спиртом.
Верещагин обернулся, увидел женщину. Она же, кивнув на приветствие Сухова, вышла в другую комнату.
— Ребята, я сейчас… — пробормотал Верещагин и пошел за ней.
Петруха двинулся было с места, намереваясь идти вслед за Верещагиным.
— Назад, — коротко приказал Сухов.
Петруха, вновь качнувшись, замер на месте. … Женщина в другой комнате плакала, прислонившись к дубовому комоду, отворачиваясь от Верещагина.
— Ты что говорил? — укоряла она сквозь слезы мужа. — Какие клятвы давал?.. Сдурел на старости лет…
— Настасья, — просительно сказал он, одновременно стараясь придать лицу грозное выражение, чтобы видом повлиять на жену.
Но на нее его «грозный» вид не произвел впечатления.
— Мало тебе, что ты молодость мою сгубил, — продолжала Настя. — А сейчас и вовсе вдовой оставить хочешь?!
— Настасья! — повторил Верещагин и, нагнувшись, поднял установленный на подоконнике ручной пулемет.
При этом он даже изменился-внешне — как-то весь подобрался, выпрямился…
— Ой, Паша! Пашенька! Прости, прости, Христом Богом прошу, прости!.. — Жена бросилась к нему, ухватилась за приклад пулемета. — Не ходи с ними! Погубят ни за грош!..
Сухов и Петруха, продолжая оставаться на своих местах, невольно слышали весь этот разговор.
— Пожалей хоть меня! — взмолилась Настасья.
Верещагин взглянул на нее и вдруг увидел лучистые глаза той девочки-медсестры, которая выхаживала его в лазарете. Не выпуская пулемета из рук, он вернулся к «гостям».
— Вот что, ребята, — проговорил он, пряча глаза. — Пулемета я вам не дам.
Сухов тотчас поднялся со стула.
— Павлины, говоришь? — сказал он с иронией, но, спохватившись, вздохнул — он ведь слышал просьбу женщины. — Ладно!.. Пошли, Петруха!
Они прошли мимо Верещагина, опустившего глаза долу и все еще державшего пулемет в руках, прикрыли за собой дверь.
Верещагин, когда гости ушли, взорвался:
— Вечно ты мне поперек становишься! Мундир мой на этих петухов сменяла!.. На черта мне эти разноцветные индюшки?!
— Христос с тобой, Паша! — горько заговорила Настя. — Не гневи Бога! Он все видит… Ведь никого у меня нет, кроме тебя!.. Подумай, что со мной будет…
С грохотом швырнув пулемет на пол, Верещагин схватил пиалу и залпом осушил ее. Настасья, плача, повисла на его руке.
Сухов с Петрухой вышли за ворота дома-крепости.
— Ч-черт, — выругался Сухов. — Не везет мне в последнее время! Кручусь в этой пустыне. То в одну историю влипну, то в другую… — Он помолчал. — Да, вместе с Верещагиным намного было бы проще — такой целого взвода, а то и роты стоит! — повторил он фразу Рахимова, сказанную про него самого.
Внезапно Сухов остановился.
От поселка, увязая в песке и спотыкаясь, бежали закутанные в чадры женщины, все девять. Они плакали и причитали. За ними следом, ругаясь и бросая в них камни, трусили поселковые старики.
