А отец был готов спорить с каждым. Наверно, он вел заочный спор с уехавшей женой, а может быть, и вечный спор с самим собой, с преданными идеалами, с затаившимся глубоко внутри сомнением в своей правоте, которая на словах казалась глубоко обоснованной, почти несомненной истиной. Однако лишь «почти». Иначе он вряд ли бы так часто и однообразно повторял одно и то же.
— Утопия, — говорил он подростку-сыну, глядя поверх него, будто видя за ним еще одного слушателя, — красивая мечта. Лучше обратись в глубины души человеческой и там увидишь печальную истину; суждены нам благие порывы…
Однажды он попытался развить любимую тему в присутствии Максима, а вернее, в прямом к нему обращении.
Максим занес книгу. Забежал на минутку и стоял, уже прощаясь, в дверях маленькой гостиной, а отец, сидя в халате за круглым столиком, наливал из графинчика в прозрачную стопку.
— До свиданья, юноша. Мы всегда, так сказать, рады… Мой сын и я… Я признателен за ту опеку… — Он решил, что неудачно выбрал слово, и поправился: — Своего рода опеку, защиту, если хотите, покровительство, которое вы оказываете Андрею. Я вижу, у вас развито чувство справедливости. Не так ли?
Максим пожал плечами.
— А… Вы находите это чувство естественным? Увы, оно, скорее, исключение… Разве можно представить себе жизнь справедливой?
— Можно.
— Браво! Еще один идеалист. И вам, конечно, не по душе жизнь нынешняя?
— Да так, как мы живем, и жить не стоит, — сказал Максим.
— О… Почему, однако? Насколько я понимаю, в вашем положении вы уже многого достигли. У вас полезная профессия, вы одеты, сыты.
— Верно, — кивнул Пряхин.
— Вот видите. А вы только выходите в люди. Вы еще многого можете достичь. У вас может быть своя мастерская, даже небольшое предприятие…
— Чтоб народ эксплуатировать?
— Вы и такое слово знаете? Вычитали?
— Шкурой постиг… Когда под верстаком спал на стружках.
— Понимаю. В ученье. Зато вы своим ученикам создадите условия более человеческие. Это, кстати, выгодно. Они работать лучше будут. Взаимовыгодно.
Довольный своей мыслью, отец проглотил водку.
А Максиму мысль не понравилась.
— И волки сыты, и овцы целы?
— Разве это плохо?
— Спасибо. Волком быть не желаю.
— Ха-ха-ха… — рассмеялся Шумов-старший. — Неужели овцой лучше?
— Человеком лучше.
Отец быстро наполнил стопку.
— Ну, это еще вопрос. Это метафизика. А на практике проще. Или вы волк, или овца. Третьего не дано. Так природа… ха-ха… с человеком распорядилась. А посему, молодой человек, ваше здоровье. Желаю вам…
— Волчьей доли?
— Однако вы полемист. Желаю вам не испытать разочарований.
— Не нужно, папа, — попросил Андрей. Он приткнулся на углу дивана. Ему было стыдно за отца.
— Не нужно? Хорошо, хорошо… Почему только люди так не выносят правды? Почему витают в облаках? Почему не извлекают очевидных уроков!..
— Каких уроков? — спросил Максим, не привыкший отдавать последнее слово в споре.
Отец скользнул взглядом по принесенной им книге.
— Это что? Гюго? Прекрасная книга. Поучительный урок. Сколько крови пролилось! А потом! Термидор, Бонапарт, сожженная Москва, обглоданные диким зверьем замерзшие трупы в русских лесах и, наконец, торжествующий буржуа, поощряемый королевским призывом «обогащайтесь!». Вот кому прокладывают путь идеалисты…
Шумов вдруг вспомнил этот разговор, мучительную для него сцену, ссутулившегося отца в заношенном халате и Максима напротив — ладного, крепкого, убежденного трудового парня. Каждое слово, сказанное ими, будто пересекало бездонную пропасть, и Андрей был на той стороне, где стоял Максим. Еще одна веха в пути.
— Урок, конечно, полезный. Нужно не идеалистом быть, а сознательным борцом.
Именно таким и видел его всегда Андрей, кое-чего, однако, не замечавший. Например, что далеко не сразу разобрался Пряхин в революционных лозунгах различных партий. Наверно, этому мешало само его положение человека хотя и рабочего, но с организованным пролетариатом непосредственно не связанного. К большевикам он примкнул только на фронте, окончательно разочаровавшись в оборончестве. Но, когда примкнул, сразу завоевал авторитет решительностью и смелостью. В подполье он был человек незаменимый, с ним считались, слово его звучало веско. Потому именно к Пряхину обратился Наум:
— Максим! Мы тут присматриваемся к одному пареньку; правда, он из гимназистов, но к нам тянется всерьез.
— Гимназист? — переспросил Пряхин неодобрительно.
Наум улыбнулся.
— Между прочим, он на тебя ссылается. Его фамилия Шумов.
— Андрей? — сразу сменил тон Максим.
— Да, Андрей Шумов.
— Этот не подведет.
Сказал, как резолюцию наложил.
Подписано. Точка.
Так «ввел» он Андрея в революцию, и мог ли тот думать, что перекинется вдруг мостик через непроходимую пропасть, разделявшую тогда двух ни в чем не похожих людей, отца и Максима, и даже слова похожие прозвучат: Максимовы о «буржуйских лавках» с отцовскими о «торжествующем буржуа», которому прокладывают путь идеалисты, перекликнутся…
Но все-таки слова есть только слова, а были же и дела…
Вспомнилось…
Девятнадцатый. Дягилев провалил многих. Решили расправы над товарищами не допустить, вызволить до суда, приговор которого был предрешен.
Содержались арестованные в здании бывшего полицейского участка, где при царе еще довелось побывать Максиму — был задержан по подозрению, — и он хорошо запомнил внутреннее расположение.
Нанося мягким толстым карандашом, которым обычно пользуются плотники, широкие линии на большой бумажный лист, Максим пояснял:
— Кордегардия вот здесь. Это выход во двор, куда арестантов на прогулку выводят. Стена, понятно, капитальная.
— Ворота обиты листовым железом, — заметил Наум.
— Точно. Но отворяются.
— Сезам, отворись?
О Сезаме Максим не слыхал, но сказал твердо:
— Обойдемся без Сезама. Раз в неделю они штыб во двор завозят, арестованных выгоняют разгружать, засыпать в котельную.
Наум сразу понял.
— Это заслуживает внимания.
Обсуждали, однако, долго. Все согласились, что успех зависит от того, удастся ли развернуть подводу так, чтобы охрана не смогла закрыть ворота. Иначе — ловушка во дворе.
— Это я беру на себя, — предложил Максим безапелляционно.
Приняли без возражений.
Была еще одна деталь.
Требовалось вовремя дать знать заключенным товарищам, что все идет по плану. Сам план предполагалось передать в тюрьму заблаговременно. Задумано было так. Первая подвода въезжает во двор, а вторая задерживается, пока не выведут арестованных, и только тогда появляется. Возчик — Максим. Он блокирует ворота, заключенные нападают на охрану, с улицы врывается боевая группа. Но люди во дворе должны знать, что за стеной все идет по плану.
— Они должны получить сигнал, подтверждающий нашу готовность, — сказал Наум.
— Шарик запустим, — откликнулся Максим, как о давно решенном.
— Какой шарик?
— Обыкновенный. Надувной. Их на Соборной продают сколько хочешь.
— Ну, и что?
— Просто. — Пряхин кивнул в сторону Шумова: — Вот он с барышней и с шариком будет по улице прогуливаться. Когда увидит нас с подводами — значит, порядок, не перехватили. Шарик выпустит, он над стеной подымется. Со двора хорошо видно.
Наум засомневался.
— Не легкомысленно ли?
— Проверено.
— Кем?
— Революционерами, — ушел от прямого ответа Пряхин.
Наум почесал переносицу.
— Мне кажется, я где-то читал такое.
— У Кропоткина, — подсказал Шумов. — В воспоминаниях. Он там свой побег описал.
— Ну, а если и Кропоткин? Анархист, скажете? — набычился Максим.
— При чем тут анархизм? Это же не идейные разногласия…
— Вот именно. Он вообще старик башковитый. И о справедливости хорошо писал.
Пряхин был доволен. И за себя, и за Кропоткина…
День этот Шумову запомнился. Говоря откровенно, он очень волновался, боялся за успех, когда с подчеркнуто небрежным видом дожидался на улице, держа за ниточку ужасно нелепый шарик. Все время казалось, что шарик не взлетит или, того хуже, порыв ветра подхватит и унесет его в другую сторону…
Но вот по булыжнику застучали неторопливо копыта лошадей-тяжеловозов. Максим с вожжами в руке шел рядом, весь в угольной пыли, скрывавшей лицо черной маской. Светлым глазом он подмигнул. Андрею, не поворачивая головы.
Шумов разжал влажные пальцы, и маленький аэростат послушно поплыл вверх, поднялся над стеной. Ветерок гнал его туда, куда и было нужно, в сторону двора.
Потом была короткая схватка. Во всеобщей суматохе один Пряхин, казалось, совершенно спокойно держал под уздцы взволновавшихся лошадей с «застрявшей» в воротах подводой.
