Светловолосая женщина окинула взглядом стол, канцелярию и лишь потом остановила глаза на Бауэре. Слегка покраснела, когда он поклонился ей подчеркнуто учтивым, на европейский манер, поклоном, — она к этому не привыкла. Наклонилась к бумажке, исчерканной Бауэром, когда тот пробовал ржавые перья, и вдруг довольно живо спросила:
— Он католик?
— Да, — ответил сам Бауэр.
— Да, да! У него на все ответ — да, да, да!
Шеметун хлопнул Бауэра по плечу и снова, как глухому, крикнул:
— А… послушайте! Где вы научились писать… эээ… писать?!
— Я учитель.
Елена Павловна вскинула глаза с еще более ласковым интересом и заговорила по-польски:
— Откуда же вы? На Волыни много католиков, поляков…
— Я чех.
— О, я знаю чешские деревни — богатые, культурные!
Бауэра охватил жаркий и неудержимый прилив гордости. Но он поблагодарил Елену Павловну только безмолвным поклоном — вся его радость сосредоточилась во взгляде.
— Да бросьте вы шипеть! — перебил их Шеметун. — Вижу — столковались, отлично столковались, и переводчика не надо!
Потом Елена Павловна сама принесла Бауэру стакан чаю с куском пышного белого хлеба.
— Проше, — сказала она сердечно, как гостю.
Бауэр, удивленный и польщенный ее вниманием, ответил:
— Спасибо.
На обед Бауэра повел тот же артельщик, у которого был свой столик в канцелярии. Но теперь Бауэр шагал за ним уже не так, как утром. Он шел, как, бывало, выходил из школы, когда надо было сохранять достоинстве и серьезность на глазах у весело разбегавшихся детишек. Он шел, не глядя по сторонам, и как тогда он чувствовал взгляды детей, так теперь чувствовал взгляды офицеров, следивших за ним с веранды их домика, и невольно щурился.
После обеда Шеметун отправился к Юлиану Антоновичу для делового разговора; на радостях, что избавился от забот и нашел человека, который будет выполнять работу за него, за начальника, он взял с собой Елену Павловну. Бауэр остался один во всем доме. Аккуратно выписывал он фамилии пленных — как некогда вписывал фамилии учеников в классный журнал или в табели.
Вспомнилось это и ему самому — и вспомнилась школа, знакомые учителя, вспомнилось, как уходил он на войну. С ликованием представил он, как — теперь уж наверняка! — вернется домой, обогащенный таким жизненным опытом, что затмит, конечно, всех своих коллег.
Он вспомнил, как накануне своего ухода показывал детям на карте границы огромной России и под нею — линию фронта в маленькой Европе. Европа была придавлена тяжестью русского пространства… Он умел показать это несоответствие так ярко, что дети слушали, затаив дыхание, а те, у которых отцы или братья были в русском плену, начали хвалиться этим. Бауэр усмехнулся, вспомнив старика директора школы, который считал себя заядлым патриотом и при всем том гордился своей политической благонадежностью.
Припомнил он и слова директора при расставании:
«Главное — возвращайтесь! И оставайтесь патриотом, дорогой коллега, даже в суровой обстановке войны»…
Молодые учителя, правда, еще тогда, в коридоре, и потом, на вокзале шептали ему на ухо:
«Не вздумайте умирать за Австрию — да передайте привет братьям-русским!»
Вспомнилась самая младшая из учительниц, озадачившая его взрывом ненависти к Австрии и внезапным горьким плачем.
Над кустами, над садами деревни, видными из школьного окна, беспечно носились тогда в синем небе ласточки. Точно такие же, какие носятся сейчас над кустами, над садом, видным из окна канцелярии…
Возвышение Бауэра внушило к нему уважение и пленных офицеров. Воспользовавшись отсутствием Шеметуна, обер-лейтенант Грдличка с шумом ввалился в канцелярию.
— Мое почтение, пан учитель! — гаркнул он на весь дом. — Поздравляю! Только не знаю, кого поздравлять — вас или нас!
Он так и сверкал шумной, неотесанной жизнерадостностью, отлично согласовавшейся с его круглой спиной и с животом любителя пива; он наговорил кучу всяких вещей, и слова его как бы приятельски похлопывали Бауэра по плечу. Лишь после этого он перешел к цели своего посещения: им, мол, обещан денщик, лучше всего если б он был заодно и поваром, повар им крайне необходим. Потом с шутливой церемонностью, со слащавой улыбкой, Грдличка пригласил пана учителя заходить к ним «на огонек».
— Будете желанным гостем! Кадет Гох тоже учитель. Мы устроим чешский кружок. А будет повар — будут и чешские булки, и свинина с капустой. И здесь ведь много можно сделать на благо нашего кружка.
Говоря все это, Грдличка постукивал пальцами по табакерке, потом с дружеской бесцеремонностью протянул ее Бауэру.
А тот с трудом подавлял улыбку — удовлетворение так и распирало его. Однако он оставался корректным и любезным и только приговаривал:
— Так точно, ваше благородие… Как только налажу канцелярию… Все, что с моей стороны… Всячески пойду навстречу… Пожалуйста…
Корректным оставался Бауэр и вечером, когда пленные офицеры обступили его на дворе, желая познакомиться с ним. Они повторяли приглашение Грдлички и засыпали Бауэра пустяковыми вопросами. Один кадет Шестак спросил дельное:
— Как будет поступать почта с родины? И как мне отправлять письма?
Он хотел знать, долго ли идет письмо до Австрии, а под конец спросил, стоит ли вообще писать.
— Пожалуй, мы будем дома раньше, чем письма. Русские бегут, и отступление их неудержимо…
Расходясь, офицеры сердечно желали:
— Будьте здоровы, пан учитель!
Следующий солнечный день пленные тоже еще наслаждались счастливой и суровой простотой животной жизни. Жевали липкий хлеб, валялись на травке, мылись, качая воду из двух колодцев, полоскали завшивленные рубахи в разбухшем деревянном желобе, чесали друг другу голые спины, давили вшей, спали, сидели в нужнике… Две кучки пленных расселись по углам двора — откуда ни возьмись, у них появились грязные карты, спасенные из огня сражений в чьем-то мешке и тоже попавшие в плен.
В общем, вид и самочувствие у пленных были как у солдат воинской части, только что выведенной из боя, из окопов на отдых куда-нибудь в тихий тыловой уголок. Разница была лишь в том, что их отдыхающую, животную лень уже не могла ужалить никакая мысль о войне. И они пока не стремились никуда с этого места. Заросший травой, плохо огороженный двор был для их усталости, для их отдыха достаточно просторным миром — миром, который они еще только открывали.
В первые дни такой насыщающей бездеятельности в лагере царил еще ленивый покой. Большинство, чьим центром притяжения стал вольноопределяющийся Орбан, молча отворачивалось от беспокойного меньшинства, группировавшегося вокруг Гавла.
Гавел со своими чехами разбил отдельный стан на некошеной траве в проулке между поленницей и полуразвалившимся забором. Отсюда, окрыленные надеждой, следили они за пленными офицерами, когда те, раскрасневшись, в расстегнутых мундирах, беспрепятственно пролезали через кусты над оврагом позади двора и стояли там, разглядывая широкий край с его ореховыми и березовыми рощами, с полями и лугами, с деревней, увенчанной величавой главой церкви, которая выглядывала из-за горизонта, как в праздник любопытная девушка — из окна.
Лишь изредка, там и сям, тихий ландшафт оживляли мелкие, почти незаметные для глаза движения, указывающие на присутствие человека. Тянулась по дальнему проселку длинная вереница серых деревенских телег с бревнами и терялась вдали. Красно-белое пятнышко — какая-то баба — медленно, улиткой, ползло по бескрайним лугам. Тарахтела телега по дороге вдоль оврага, и удивленный мужик, углядев пленных за забором хуторского двора, остановил лошадь, чтоб поглазеть на них. Баба, ехавшая в телеге, соскочила на землю, подошла поближе, крикнула что-то и перебросила Гавлу полкаравая хлеба.
Иозеф Беранек провел все послеобеденное время, осматривая старые просторные хозяйственные постройки, радуясь встрече с родной обстановкой. В одном из закоулков он почувствовал запах свежего конского навоза и, направившись по запаху, обнаружил за новой рубленой оградой конюшню и лошадей — это сделало его совершенно счастливым.
После обеда на зеленой хуторской улице появилась яркая, пестрая группка — приехали молодые женщины из Александровского. Жена приказчика Нина Алексеевна с подругами устроили налет на Елену Павловну, и теперь они все вместе окружили унтер-офицера Бауэра.
С жадным интересом выслушивали они его ответы на целый град их вопросов — большую часть их Елене Павловне пришлось переводить. Твердый выговор, с каким Бауэр произносил русские слова, единодушно был признан «ужасно милым». Женщины усердно ломали язык, стараясь выучить и запомнить его иноземное имя. Потом, пресытившись этой забавой, оставили Бауэра — столь же внезапно, как и налетели на него. Потащили с собой Елену Павловну погулять по широкой, заросшей травой улице хутора.
