Стефан смутился, приложившись к широкой, с набухшими синеватыми венами и мозолями руке преподобного, сказал со вздохом:
– Прости меня, отец!
Благословив его, тот молвил успокоительно:
– Не тревожься, сын мой, тебе предстоит дальний путь и трудный подвиг.
Теперь пришел черед Епифанию, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу, броситься к другу. Они трижды расцеловались, и он поднес в дар Стефану записанное им Евангелие. Преподобный глядел на обоих, рослых, по-мужичьи плотных, с уверенным взглядом, учеников своих, а перед глазами его так и стояли те худющие и голодные юнцы, некогда явившиеся в Троицкую обитель.
Весь вечер и добрых полночи игумен, епископ и Епифаний беседовали при скудном свете свечи в горнице хором наместника князя, Владимира Серпуховского. Обо многом переговорили… О том, что Стефан хочет окрестить пермяков и сочинить для них грамоту, подобно тому, как в свое время это сделали для славян Кирилл и Мефодий. И о том, что особенно волновало их безладье в высших церковных кругах и ересь, обуявшая низших лиц духовных в Новгороде Великом.
Уже и спать собрались идти, как вдруг Стефан, раскрыв подаренное ему Евангелие, спросил:
– Скажи, Епифаний, кто написал изображения апостолов, заставки и инициалы? Кто из старцев – Мисаил или Антоний?
– Не они, – покачал головой тот. – Два отрока. Хоть истинного умельства у них еще нет, рука не тверда, но с Божьим даром сделано.
– Ежели Господь соблаговолит – и обучатся они, многих нынешних живописцев превзойти могут, – поднеся книгу поближе к свету, покачал головой Стефан. – Может, следует послать их куда-нибудь ученичествовать? – обратился он к отцу Сергию. – Даже к Феофану-гречину. Он ныне после Новгорода, где расписал церкву Спаса на Ильине, в Нижний подался к князю Суждальскому.
– Нет, дети мои, рано их куда-то посылать, пущай у Исакия поучатся. Не приняли они еще иноческого пострига, верою души их не укрепились. Андрейке Рублеву токмо пятнадцать годков минуло, вельми долго страдал он об убиенных сродниках в Москве, кисти в руки не брал.
– Да и другой, Данилкой звать, хоть года на два и постарше, тоже отрок еще, – заметил Епифаний.
– А Божий дар дан им обоим, самобытный дар, особливо Андрею. Ни с Гойтаном, коий собор Успения Пресвятая Богородицы расписывал, ни с нашими русскими Захарием и другими, что в храме Иоанна Лествичника иконы рисовали, сей дар несхожий. Может, токмо… – игумен прищурился, стараясь припомнить. – Да, малость схожи его ученические творения с образами, сотворенными Алимпием киевским. Я зрел их в церкви Святого Кирилла в Киеве, куда ходил на богомолье много годов тому.
– Да, святый отче, богата русская земля людьми с Божьим даром! А ты, как добрая наседка малых цыплят, учеников своих пестуешь. С терпеньем великим трудишься, преподобный, над каждым иноком в своей обители. И как следствие посему никто из них не теряет души своей, лика своего, разума своего! – искренне произнес Стефан.
– Будет тебе, сын мой! – неодобрительно молвил преподобный. – Пора и на отдых, дети мои.
Едва рассвело, пермский епископ и сопровождавшие его священники собрались в дальний путь. Отец Сергий и Епифаний провожали их до самой окраины Радонежа. Дождь перестал, но по небу, низко клубясь, неслись тяжелые серые тучи. Преподобный, держа полусогнутую руку над седой головой, не мигая, смотрел на возок, который все удалялся и удалялся. Епископ Стефан тоже долго не опускал в прощальном приветствии руку. Он стоял, выпрямившись на козлах и не отрывал взгляда от фигур отца Сергия и своего друга, как бы чувствуя, что больше не увидит преподобного. Осеннее небо ненадолго прояснилось, светлый солнечный луч осветил уходящую вдаль дорогу и вековые деревья, за которыми скрылся епископский возок.
– Выбирайте доски, иноки, как я поучал! – наказал старшой дружины иконописцев Исакий.
Худющий, с костлявым лицом и впалыми щеками, с красноватыми пятнами на скулах, он был еще далеко не стар. Темно-русые волосы и бородку едва тронула седина, но его съедала чахотка. Исакий был одним из любимых учеников отца Сергия, наделенный многими добродетелями – терпением, кротостью, трудолюбием, присущими самому преподобному. Монастырская братия почитала его, не говоря уже об учениках-иконописцах, большинство которых за доброту и заботы относились к старцу с приязнью и даже любовью.
Исакий расхаживал между рядами столов, расставленных в мастерской, давал советы молодым, а порой и сам показывал, что и как надо делать. Даже подготовка к изготовлению икон требовала большой тщательности и умельства. Все начиналось с выбора досок. Вытесанные из липы, они лежали ровными рядами на холсте, которым был застелен бревенчатый пол.
Андрейка, Данилка и другие ученики выбирали ровные, гладкие, без единого сучка доски. Еще в Москве, в Чудовом монастыре, Андрейка кое-чему научился у монахов-иконописцев, да и Данилка перенял малость умельства у старшего брата, Симеона, поэтому они легче справлялись со сложным делом. Точными ударами тесла выбирали пазы для скрепления нескольких досок воедино. Им даже доверяли выдалбливать углубление, ковчег, на лицевой стороне будущих икон. Другим ученикам это не всегда удавалось, и ковчеги делали старцы Мисаил и Антоний. Работа предстояла большая и важная – сотворить новый иконостас для недавно отстроенной церкви Владычного монастыря в Серпухове, разрушенной во время нашествия Тохтамыша.
В пристройке под мастерскую, которую недавно поставили монастырские трудники и монахи рядом с трапезной, пахло свежесрубленной сосной, рыбьим клеем, мокрым мелом. Весна, не в пример прошлому году, выдалась ранняя, в апреле месяце было тепло, порой жарко. Через оконца, с которых сняли бычьи пузыри, в мастерскую вливался пряный весенний воздух, студивший влажные от жары и усердия лица иноков. Из леса, подступавшего вплотную к обители, доносилось пение птиц, гудение шмелей и пчел. Иногда в помещение врывались со зловещим жужжанием уже появившиеся слепни и оводы, норовя усесться на потных людей, и тогда ученики, побросав работу, изгоняли или убивали их припасенными ветками.
Но вот на звоннице послышались гулкие удары небольшого колокола, недавно подаренного великим князем Дмитрием Ивановичем Троицкой обители, монахов звали к вечерне. Исакий еще раз прошел вдоль столов, щуря близорукие глаза, оглядел лежавшие ковчегами кверху заготовки икон.
– Доброе начало, складно изготовили, – удовлетворенно молвил старец. – Завтра, даст Бог, продолжим. – И, подойдя к столу, за которым трудились Андрейка и Данилка, потрепал их за волосы, стянутые кожаным ремешком:
– Молодцы вы, отроки!
Данилка горделиво вскинул черную лохматую голову, победно посмотрел на других иноков, но тут же смиренно опустил глаза. A у Андрейки от похвалы заиграл румянец на поросших светлым пушком щеках.
– А когда левкасить станем, отче Исакий? – спросил кто-то из учеников.
– Коли левкас изготовим с Божьей помощью… – ответил тот и вдруг раскашлялся, да так сильно, что у него слезы покатились из глаз; махнул рукой и пошел к выходу из мастерской.
Болеe полутора лет жили отроки в Троице-Сергиевой обители, но еще не приняли постриг. Данилка, казалось, был уже готов принять схиму, но игумен не торопился, то ли полагал, что тот не достоин, то ли ждал, пока созреет Андрейка. Душа отрока постепенно оттаивала, он стал спокойнее, рассудительней. Хотя о погибших родителях и брате не забывал ни на день, острое чувство тяжкой утраты несколько притупилось. Этому способствовали не только его юные годы, но и вся жизнь обители, влияние преподобного, его любовь к нему, его терпение. Трудолюбие и глубокая вера отца Сергия все больше затрагивали сердце и разум отрока, у него снова проснулась жажда рисовать. К тому же от природы он был прилежен, сообразителен и быстро прижился в дружине иконописцев.
«Аще бо земные страды убегаете, и небесных не узрите благ…» – не раз говаривал Исакий нерадивым ученикам, порой изгоняя из дружины ленивых. Но к Данилке и Андрейке это не относилось. Скупой на похвалу старец часто хвалил их и даже не раз сдерживал рвение и нетерпеливость, которыми порой грешили они, особенно юный Рублев.
Вот и сейчас, когда шли к вечерне, Андрейка неожиданно предложил Данилке:
– Давай после вечерни левкасить начнем.
– Чай, поздно, темно будет, – отмахнулся тот.
– Да хоть левкас разведем!
– Левкас развести можно, только у отца Исакия надобно спросить.
– А пошто? Мыслю, не осудит.
После вечерни и трапезы, получив по настоянию Данилки дозволение, отроки снова направились в мастерскую. Несколькими ударами кресала Андрейка высек искру. Затлел трут, от него зажгли несколько лучин в светцах, вбитых остриями в бревенчатые стены.
– Начнем с Божьей помощью! – Данилка и Андрейка перекрестились.
