— Что ж, на всё твоя воля, царица. Знай, Демарат всегда будет твоим преданным другом.
— Я тоже, благородный царь, обещаю тебе свою дружбу и поддержку.
С этими словами она внезапно встала и быстро вошла в дом. Демарат остался в недоумении. Через несколько мгновений она вышла снова, держа в руках великолепный кинжал персидской работы в драгоценных золотых ножнах, украшенный красными, как кровь, камнями. Она протянула кинжал спартанцу.
— Возьми этот знак моей вечной дружбы. Это кинжал моего погибшего мужа, который я всегда носила с собой. Теперь он твой. Я знаю, что ты предан своей супруге Перкале, но если бы ты когда-нибудь решился на новый брак, то знай — Артемисия будет счастлива разделить с тобой и царство, и ложе.
Демарат стоял в сильном смущении. Настоящая буря разыгралась в его сердце. Он с трудом мог понять себя. Бесконечное восхищение красотой и благородством царицы боролись в нём в этот момент с далёким, почти уже нереальным образом Перкалы. Он почувствовал звон в ушах. Приняв подарок, он стоял как вкопанный, держа в руках кинжал, не в силах сказать ни слова. Царица лёгкой тенью сделала шаг к нему, нежно провела рукой по волосам и прикоснулась губами к его щеке. Затем она быстро ушла в дом. Только теперь Демарат очнулся и медленно побрёл домой.
Кажется, Сарды были городом, созданным специально для того, чтобы давать урок царям. Ксерксу пришлось здесь испытать ещё одно разочарование, напомнившее, что и он смертный. Впрочем, до Ксеркса эту науку мудрости в исследовании пределов человеческого могущества постигал другой самонадеянный владыка — лидийский царь Крез. Повинуясь Дельфийскому оракулу, он первым напал на персов. Кир Великий не замедлил с ответом, он вторгся в Лидию, осадил Сарды и после четырнадцатидневной осады взял неприступный акрополь. Лидийского царя он решил сжечь в наказание за дерзость. Тогда спасительной для Креза оказалась мудрость Солона, которого он вспомнил, привязанный к столбу, когда палач уже готовился поднести пылающий факел к вязанкам дров и сухого камыша.
С каким презреньем, с каким неудовольствием воспринял он когда-то слова афинского мудреца, который упрямо отказывался назвать Креза счастливейшим человеком на земле.
— Никого я не назову счастливым при жизни, — вразумлял царя мудрец. — Смерть ставит точку в жизни человека, и только смерть есть мера блаженства людской судьбы. Самыми счастливыми людьми я считаю тех, у кого достойные дети и кто сам или его сыновья отдали жизнь за отечество и своих сограждан.
Тогда эти слова показались Крезу нелепостью, он решил, что старик просто выжил из ума и специально его злит. Когда же некогда счастливый царь оказался пригвождён с позором к столбу, он отчётливо вспомнил слова Солона.
— О, как ты был прав, мудрец Солон, прости меня за мою глупость и дерзость. Воистину, никто не может назваться счастливым прежде своей смерти.
Это восклицание и стало спасительным для Креза. Кир заинтересовался, о чём это он так сокрушается в предсмертный час, и велел остановить казнь. Узнав, в чём дело, рассудительный перс решил не испытывать судьбу и не только даровал Крезу жизнь, но и сделал своим сатрапом.
Вот уже несколько дней небо хмурилось. Непогода с моря принесла грозовые тучи и шквал ураганного ветра. Тем не менее Ксеркс готовился со дня на день выступить в Абидос. Он только ждал известия об окончании строительных работ на Геллеспонте, где сооружался понтонный мост, который должен был соединить Азию и Европу.
На европейском побережье, в районе Херсонеса Фракийского было два города — Сеет и Мадит, между ними находился скалистый выступ прямо напротив малоазийского городка Абидос. К этому-то скалистому выступу из Абидоса и стали тянуть мост. Работу эту Ксеркс поручил финикийцам и египтянам, поскольку именно они производят всё необходимое для строительства моста: прежде всего, канаты из белого льна (так финикийцы называли простую пеньку). Египтяне изготовляли те же канаты из папируса. Постройка была уже почти завершена. Ксеркс отдал распоряжение на следующий день выступать в конечный пункт своего пути в Азии — в Абидос.
Но в то же утро с Геллеспонта прибыли гонцы, которые сообщили ему известие, которое привело царя в небывалый гнев. Никто ещё не видел Ксеркса в такой ярости. Ночью разразившаяся буря уничтожила всю постройку. Ксеркс бушевал под стать ночному урагану. Вначале он велел отрубить головы строителям, но этого было недостаточно, чтобы утолить ярость царя.
Маги, сопровождавшие его в походе, посоветовали ему принести богатые жертвы божеству Геллеспонта, которое было недовольно тем, что его не почтили. Услышав это, царь распалился пуще прежнего. Наконец он отыскал виновного!
«О, ты, горькая вода Геллеспонта! — воскликнул он. — Я, Ксеркс, повелитель Востока, покараю тебя за оскорбление, которое ты нанесла мне, хотя я тебя ничем не оскорбил. Разве ты не знаешь, что в этой стране моими подданными являются все — люди, птицы, животные, растения, реки, камни, всё мне повинуется. Хочешь ты этого или нет, я перейду твои воды со своим войском. И, конечно же, не стану приносить жертвы твоей мутной солёной воде, но подвергну тебя заслуженному наказанию».
Сказав это и многое другое (Ксеркс не мог успокоиться несколько часов, выкрикивая угрозы и пламенея жаждой мщенья), он отдал приказ подвергнуть Геллеспонт бичеванию.
Ксеркс приговорил пролив к следующей экзекуции — вначале строптивые воды должны были получить 300 ударов бичом, после этого в воду надлежало сбросить пару оков для окончательного усмирения. У Ксеркса возникла также идея заклеймить Геллеспонт рабским клеймом, но поскольку никто не знал, как это можно осуществить технически, то царь вынужден был отказаться от этой идеи. Придворные шептались, что причиной дурного расположения духа Ксеркса, которое всем бросалось в глаза, был отказ Артемисии ответить на его чувства. Так или иначе, но все проведённые здесь дни он метал перуны по любому поводу.
Немедленно в Абидос были направлены палачи для исполнения приговора. Изумлённые жители Абидоса стали свидетелями неслыханной экзекуции. Спартанец сожалел, что не мог видеть этой сцены своими глазами, но, как передавали, приговор был приведён в исполнение в точности: несколько палачей с самым серьёзным видом отхлестали пролив, отвесив положенное количество ударов, согласно приговору. Вокруг стояли абидосские бездельники, — а город этот славится разнеженными, ни на что путное неспособными бездельниками, — и с удовольствием смотрели на небывалое зрелище. Все бурно обсуждали и строили предположения, чем ответит пролив на такое чудовищное оскорбление. Одни говорили, что земля разверзнется и на месте Геллеспонта образуется новое обширное море, которое затопит Абидос и Херсонес Фракийский, другие предполагали, что теперь Геллеспонт будет бушевать никак не меньше ста лет, так что ни одно судно не сможет больше пересечь пролив. Случилось, однако, то, чего никто не ожидал. Ночью буря улеглась, наутро вода в проливе была тихая и кроткая, как котёнок. Она струилась будто блестящий финикийский шёлк, сверкая в лучах восходящего солнца. В тот же день Ксерксу сообщили, что пролив усмирён.
После этого спешно приступили к строительству нового моста. На этот раз для креплений одновременно использовались два каната из пеньки и четыре — из сирийского папируса. На канаты вплотную уложили распиленные доски и крепко привязали. Потом соорудили перила. Вскоре новый мост был готов. Прибыли также послы с Халкидики и сообщили, работы на Афонском перешейке почти закончены. Можно было выступать в поход.
Вечером царь пировал в сардийском дворце, прощаясь со столицей Лидии. И тогда случилось происшествие, глубоко потрясшее Демарата и заставившее его крепко задуматься о персидской царской власти, в которой он до сих пор видел много преимуществ.
Во время прощального пира лидиец Пифий, к которому так благоволил Ксеркс, пользуясь его расположением, осмелился обратиться к царю с такой речью:
— О, великий владыка, выслушай просьбу престарелого отца. У меня пять сыновей, все они принимают участие в твоём походе. Молю тебя, владыка, оставь мне хотя бы одного сына, моего первенца, чтобы он мог согреть мою старость и наследовать все мои богатства. Остальных же сыновей отдаю тебе, пусть они сражаются за тебя, служат тебе и умрут за тебя.
Ксеркс гневным оком воззрился на несчастного старика.
— Как ты осмелился, негодяй, обратиться ко мне с такой дерзкой, нахальной просьбой, когда все мои сыновья, способные держать оружие, мои братья и племянники отправляются в поход вместе со мной. Я родную кровь мою — драгоценную царскую кровь моих детей не жалею ради нашего общего дела. А ты вздумал уберечь своего отпрыска от судьбы. Но разве ты не знаешь, чем больше старается человек избежать своей судьбы, тем вернее она его настигает? Или ты решил, что наше расположение к тебе даёт тебе право быть дерзким?
