– Восьмого, на Федора Стратилата, если гром и молния будут, – худой вестник. Сено замочит. Если большая роса будет, то лето жди сухое, но льну и конопле урону не станет. На Тимофея, десятого, к голодному году – мыши по чуланам стаями бегают. Бывает, что и земля стонет.
– А ты про хорошее скажи. – Анна Ильинична уже не насмехалась над бедной полковничихой, черные глаза ее сияли любопытством.
– На Мефодия, двадцатого, примета есть. Коли над озимым хлебом паутина или мошкара – жди на этом месте перепелов.
– Ну зачем это мне перепела? – закапризничала Анна Ильинична.
– Тебе-то, конечно, не надобны, у тебя все есть, а охотники такие места ищут и сидят во ржи до самой ночи, белого перепела ждут. Белый перепел хозяин всех перепелов. Великой данью от охотника откупается.
– А не желаете ли посмотреть павлинов? – спросила гостий Федосья Прокопьевна.
Все пожелали, и очень боярыням повезло, потому что все четыре самца раскрыли хвосты, и Любаша простодушно воскликнула:
– Я нынче как в тридевятом царстве!
Посидели боярыни в теремке молча, послушали райское пение заморских птиц.
– А не пора ли тебе к гостям выходить? – спросила Анна Ильинична хозяйку, и та встрепенулась, поспешила в дом переодеваться.
Мужчины праздновали отдельно, но хозяйка должна была каждого гостя почтить выходом.
В розовом шелку да атласе поздравляла чашей Федосья Прокопьевна старшего на пиру – Бориса Ивановича Морозова.
– Как заря утренняя! – воскликнул боярин, любуясь невесткой.
К князю Долгорукому Федосья Прокопьевна вышла в изумрудном наряде с изумрудными пуговками. И зеленое тоже было к лицу молодой боярыне.
Царева ловчего Матюшкина она приветствовала в тяжелом, золотом, византийской работы одеянии.
– Ах, еще бы чеботы из пурпура – была бы ты императрица царьградская, – снова не смолчал Борис Иванович.
В четвертый раз, к брату Федору, вышла она в белом атласе, в жемчуговом кокошнике. И молчали мужчины, изумленные благородством и красотою супруги Глеба Ивановича.
А в пятый раз, для поцелуев, она вышла к столу вся как маков цвет. Целовали ее гости по очереди, и дарила она их усольскими чашами из белой эмали с тюльпанами и травами и лебедями на дне.
Разъехались гости, довольные угощениями, а Борис Иванович остался. Любил он тихим вечером беседовать с умницей Федосьей Прокопьевной.
По свече сползала тяжелая капля воска.
– Мыслю, что мир устроен вот как эта свеча, – сказал Борис Иванович, блестящими молодыми глазами глядя через огонь на Федосью Прокопьевну. – Жизнь праведников горит и тает. Но свеча погаснет, а свет праведников не растворяется в бездне мира. Он есть незримый камень в светоносных палатах Царства Божьего.
– Выходит, что грешники горят в аду, а святые – в свету? – чуть не шепотом спросила Федосья Прокопьевна.
– За истину гореть не страшно! Нет! Не страшно!
– А коли подумать – все мы горим. Иной раз мне до слез жалко бывает дней. – Федосья Прокопьевна готова была расплакаться. – Ты подумай, Борис Иванович. Родится день, светлый, добрый, ан и нет его.
– Тебе ли, милая, о днях печалиться? – улыбнулся боярин. – У тебя много дней впереди…
– Я не за себя печалюсь. За всех, кто жил и о ком никакой памяти на земле не осталось. Ведь вон сколько стран, сколько людей. Королей одних тысячи.
– Верно! Для всех памяти не хватит, – вздохнул Борис Иванович, – но тех, кого Бог любил, помнят. Взять нынешний день. Третье июня. День памяти святых мучеников Лукиллиана, отроков Клавдия, Ипатия, Павла, Дионисия и девы Павлы.
– А я, грешница, не знаю о них, – вспыхнула Федосья Прокопьевна.
– Ну как же! Лукиллиан был жрецом во времена императора Аврелиана. Уверовал Лукиллиан в Христа. Били его язычники палками, вниз головой вешали, челюсть ему раздробили – не отступился от веры. Посадили его в тюрьму, а там уже томились Клавдий, Ипатий, Павел и Дионисий. Всех вместе бросили их в пещь огненную, но дождь погасил огонь. Тогда их осудили, отправили в Византию на казнь. Отрокам усекли головы мечом, а Лукиллиана распяли на кресте.
– А дева Павла?
– Она была свидетельницей их подвига. Омыла им раны и похоронила. Но позже прошла и через пещь огненную, и через муки, и конец ее был тот же – усечена мечом.
Федосья Прокопьевна не мигая смотрела на пламя свечи, пламя истомилось, догорая.
– Спать, чай, пора, – сказал Борис Иванович, – да больно хорошо поговорить с тобой. Глеб-то, чай, спит?
– Спит. Он рано ложится.
Свеча пыхнула и погасла.
Тотчас совсем близко, под окном поди, запел соловей.
– Ах, славно! – Борис Иванович улыбался, покачивая головой. – Хорошо поют ваши заморские птахи, слов нет – хорошо! А против соловья – пичуги.
– У соловья сердце высокое, – согласилась Федосья Прокопьевна.
– Высокое! Какое высокое-то! Вот и у нас, русаков, высокое сердце. Чего там! Дури в нас много и несуразности всяческой. А вот сердцем – превосходны!
Федосья Прокопьевна невольно положила ладонь на сердце и слушала не без испуга, как оно бьется, ее русское, превосходное сердце.
В ту ночь царь и царица по случаю пятницы спали раздельно.
Марии Ильиничне снилось: грибы она собирает. Дождик идет, а в лесу светло, и грибы стоят умытые, крепкие, и все сыроежки, розовые, желтые, а потом и боровик попался.
– Грибы к долгой и благополучной старости, – истолковала царицын сон крайчая Анна Вельяминова.
Мария Ильинична засмеялась. Ей ли о старости думать? Она была молода, недавно разрешилась от бремени, и хотя не утешила царя после смерти царевича Дмитрия – родилась девочка, – а все же пребывала в радости.
– А деревья снились? – спросила крайчая.
– Как же! Много было деревьев!
– Это к благополучию!
В дверь постучали, то пришел справиться о здоровье царицы человек царя.
– Великая царица Мария Ильинична, слава богу, здорова! – сказала крайчая царскому посланнику.
Вскоре явился сам Алексей Михайлович и вместе с Марией Ильиничной отправился в сенную церковку.
– Сон мне был, – сказал по дороге, почесывая в задумчивости голову, – весьма престранный сон. В лавру завтра хочу сходить.
– Вот бы и мне! – обрадовалась Мария Ильинична. – Вклады хочу сделать, чтоб в другой раз Господь Бог сыном разнес.
– Вместе сходим, вместе лучше, – согласился царь.
Помолясь и позавтракав, царь с царицею пошли глядеть оружейные мастерские. Царь – по любопытству, царица – выбрать красивую дорогую вещь для вклада.
В Оружейной палате их встретил Богдан Матвеевич Хитрово. Хозяйство его было все золотое да серебряное, и сам он был – золотце ясное.
– Богдан Матвеевич, побалуй нас с царицею! – попросил Алексей Михайлович. – Заведи часы со слоном.
Пока Хитрово заводил механизм, царь показал Марии Ильиничне карманные часы Ивана Грозного. Они представляли собой позлащенную книжечку с циферблатом.
– Скоро уж будут, – сказал царь, думая о Никоне, мощах Филиппа и о своем просительном письме святому.
Мария Ильинична не поняла, о чем сказано, и, чтоб не ответить невпопад, взяла серебряные часы в виде луковицы.
– Это дедушкины, Филарета, – улыбнулся Алексей Михайлович: ему нравилось, что дед его был патриархом.
– У меня все готово! – объявил Богдан Матвеевич, ставя на край длинного стола старинные диковинные часы из позлащенной бронзы.
На карете с четырьмя колесиками возлежал пузатый Бахус. На голове Бахуса, в его кудрях, птица свила гнездо. За Бахусом на башенке стоял звонарь под колоколом. По бортам кареты – львиные морды с кольцами в пастях, резвые амуры. В карету был запряжен бронзовый слон, на его спине, прислонясь к башенке с часами, сидел погонщик. На башенке несли караул пятеро воинов. Башню венчал затейливо украшенный купол.
Погонщик поднял руку с хлыстом, слон закрутил глазами и пошел. Карета поехала. Бахус поднял бокал, завращал глазами, челюсть у него задвигалась. Звонарь дернул за цепи – колокол ударил. Солдаты на башне пошли дозором, а птица, свившая гнездо на голове Бахуса, клюнула выпивоху в лоб.
– Ах! – сказала Мария Ильинична.
Уж не впервые видела диковинку, но не удержалась от восхищения.
Слон шел, переставляя ноги, погонщик подгонял его, дозорные несли службу, звонарь бил в колокол…
– Какие же мастера были! – качал головою Алексей Михайлович. – Мне бы таких. Ты, Богдан Матвеевич, спрашивай немцев! Коли у них мастера всяческих чудес имеются, пусть к нам едут. Я возьму на службу и платить буду, как ни один государь им не заплатит.
– Спрашиваю, великий государь! – отвечал с поклоном Хитрово. – Я к немцам с подходом.
– Ты с ласкою к ним, с ласкою. Ласку все любят! – И царь поглядел в глаза Марии Ильиничны. – Нравится?
– Ах, как нравится-то!
– Утешил! – сказал царь, опершись локтем в стол и положив голову на руку. – Сколько ведь шагают-то. И все, что положено им, делают, и ничто не ломается. А часам сто лет. Вот они, каковы мастера бывают!
