— Я виноват в этом! — произнес лейтенант. Голос его звучал громко, жестоко и непривычно для собственных ушей. Он не мог служить утешением вдове Деманта. — Вина моя! — повторил он. — Мне следовало осторожней провожать вас домой, не мимо казино!
Женщина начала всхлипывать. Он видел, как ее бледное лицо все ниже и ниже склонялось к столу, подобно большому, белому, овальному, медленно поникающему цветку. Внезапно справа и слева взметнулись белые руки, подхватили, никнущее лицо и удержали его. И минуту-другую ничего не было слышно, кроме всхлипываний. Вечностью казалось это лейтенанту. "Встать, уйти, оставив ее плачущей", — подумал он. И действительно поднялся. Мгновенно упали ее руки на стол. Спокойным голосом, как бы исходившим из другого горла, она спросила:
— Куда же вы?
— Зажечь свет! — сказал Тротта.
Она встала, обошла вокруг стола и чуть задела лейтенанта. Он почувствовал нежную волну духов, которая тут же развеялась. Свет оказался резким; Тротта принуждал себя смотреть прямо на лампу. Фрау Демант закрывала глаза рукой.
— Зажгите свет над консолью, — приказала она. Лейтенант повиновался. Она ждала у двери. Когда зажглась маленькая лампа под золотисто-желтым абажуром, она выключила верхний свет. Потом сняла руку с глаз, как снимают забрало. Она выглядела очень смелой в черном платье, с белым повернутым к Тротта лицом. Злой и храброй была она. На ее щеках виднелись маленькие осушенные ручейки слез. Глаза блестели как обычно.
— Сядьте там, на диване! — приказала фрау Демант. Карл Йозеф сел. Приятная мягкость со всех сторон, со спинки, из углов, коварно и тихо окружила лейтенанта. Он почувствовал, что здесь сидеть опасно, пересел на край, оперся на рукоятку сабли и увидел, как приближается фрау Ева. Она казалась опасным повелителем всех этих подушек и диванов. На стене, справа, висел портрет покойного друга. Фрау Демант села рядом. Мягкая маленькая подушечка лежала между ними, Тротта остался неподвижен. Как обычно, когда Карл Йозеф не видел выхода из многочисленных мучительных положений, в которые попадал, он вообразил, что в состоянии подняться и уйти.
— Итак, вас переводят? — осведомилась фрау Демант.
— Я прошу о переводе! — сказал он, опустив глаза на ковер, положив подбородок на руки, покоившиеся на рукоятке сабли.
— Это необходимо?
— Так точно, необходимо!
— Жаль, — сказала она, — очень жаль!
Фрау Демант сидела, как и он, опершись локтями в колени, поддерживая руками подбородок и глядя на ковер. Она, вероятно, ждала слова утешения, милостыни. Он молчал. Он упивался блаженным чувством — мстить за смерть друга жестокосердным молчанием. Ему пришли на ум рассказы об опасных, маленьких женщинах, убивающих своих мужей, часто повторявшиеся в разговорах офицеров. К опасному племени слабосильных убийц, видимо, принадлежала и она. Нужно во что бы то ни стало вырваться из ее власти. Он вооружился для наступления. В этот момент фрау Демант переменила позу. Она отняла руки от подбородка, левой рукой принялась легко и тщательно разглаживать шелковый борт дивана. Ее пальцы двигались взад и вперед по блестящей полосе, ведущей от нее к лейтенанту, равномерно и медленно. Они прокрадывались в поле его зрения. Белые пальцы втягивали его в молчаливый разговор, который невозможно было прервать. Закурить папиросу! Счастливая мысль! Он достал портсигар, спички.
— Дайте и мне! — сказала фрау Демант.
Ему пришлось посмотреть ей в лицо, подавая огонь. Он считал неподобающим то, что она курит; словно траур не допускает радостей никотина. И манера, с которой она сделала первую затяжку, и то, как она сложила губы в маленькое красное кольцо, из которого вырвалось легкое голубоватое облако, тоже казались ему вызывающими и порочными.
— Имеете ли вы понятие о том, куда вас переводят?
— Нет, — сказал лейтенант, — но я постараюсь уехать очень далеко!
— Очень далеко? Куда же, например?
— Возможно, что в Боснию!
— Вы думаете, будете там счастливы?
— Не думаю, чтобы я где бы то ни было был счастлив!
— Я вам от души желаю счастья! — ввернула она проворно, слишком проворно, как показалось Тротта.
Она встала, принесла пепельницу, поставила ее на пол между собой и лейтенантом и сказала:
— Значит, мы, вероятно, никогда больше не увидимся!
Никогда! Это слово, это страшное безбрежное море глухой вечности! Никогда нельзя уже увидеть Катерину, доктора Деманта, эту женщину! Карл Йозеф произнес:
— По-видимому, к сожалению! — Он хотел добавить: "И Макса Деманта я никогда не увижу!" Вдов надлежит сжигать — тут же вспомнилось ему одно из смелых изречений Тайтингера.
Послышался звонок и вслед за тем шум в коридоре.
— Это мой отец! — сказала фрау Демант. Господин Кнопфмахер уже входил, внося с собой свежий запах снега.
— Ах, это вы, это вы! — воскликнул он. Он развернул большой белый платок, громко высморкался, бережно сложил его и спрятал в карман, как прячут какую-нибудь ценную вещь, протянул руку к выключателю на дверной раме, зажег свет, затем приблизился к Тротта, который поднялся с места при появлении Кнопфмахера и теперь стоя дожидался, и молча пожал ему руку. В это рукопожатие господин Кнопфмахер вложил все, что должно было продемонстрировать его скорбь о смерти доктора. И уже, указывая на люстру, обратился к дочери:
— Извини, но я не переношу столь грустного освещения! — Казалось, что в обвитый крепом портрет Деманта бросили камнем.
— У вас, однако, скверный вид! — заметил через секунду Кнопфмахер веселым голосом. — На вас страшно подействовало это несчастье, не так ли?
— Он был моим единственным другом!
— Вот видите. — Кнопфмахер присел к столу и, улыбаясь, сказал: — Сидите, сидите, пожалуйста! — и продолжал, когда лейтенант занял свое место: — Совершенно то же говорил он о вас, когда был жив. Какая беда! — Он покачал несколько раз головой, от чего его полные румяные щеки слегка затряслись.
Фрау Демант вытащила платочек из рукава, поднесла его к глазам, встала и вышла из комнаты.
— Кто знает, как она это перенесет! — сказал Кнопфмахер. — Ну, я немало уговаривал ее в свое время! Она ничего не желала слушать! Дело в том, милый господин лейтенант, что каждое звание сопряжено с известными опасностями. Но офицерское! Офицеру, извините меня, собственно, вовсе не следует жениться. Между нами говоря, впрочем, он верно сам вам это рассказывал, ему хотелось выйти в отставку и целиком посвятить себя науке. А как я был рад этому, и сказать нельзя! Он, несомненно, стал бы знаменитым врачом! Милый, добрый Макс! — Господин Кнопфмахер поднял глаза к портрету и, не отводя от него взгляда, закончил свой некролог: — Какие способности!
Фрау Демант внесла сливянку, которую любил отец.
— Вы ведь пьете? — осведомился Кнопфмахер, наливая.
Он осторожно протянул гостю наполненный стаканчик. Лейтенант поднялся. Он чувствовал терпкий вкус во рту, как некогда после малиновой воды. Залпом осушил он стакан.
— Когда вы видели его в последний раз? — поинтересовался Кнопфмахер.
— Накануне! — сказал лейтенант.
— Он упросил Еву поехать в Вену, ни слова ей не сказав об этом. Она уехала, ничего не подозревая. Затем пришло его прощальное письмо, и я сразу понял, что здесь уже ничем не поможешь!
— Да, ничем нельзя было помочь!
— Уж извините меня, этот ваш кодекс чести весьма несовременен. Мы как-никак живем в двадцатом столетии, представьте это себе! У нас есть граммофоны, мы телефонируем за сотни миль, а Блерио и другие уже поднимаются в воздух. Я не знаю, читаете ли вы газеты и разбираетесь ли в политике, но поговаривают, что конституция будет в корне изменена. С тех пор как введено общее, равное и тайное голосование, чего только не произошло у нас, да и во всем мире. Наш император, господь да продлит ему жизнь, мыслит вовсе не так старомодно, как думают некоторые. Разумеется, так называемые консервативные круги тоже не так уж не правы. Действовать нужно медленно, с оглядкой, осторожно. Только не рубить сплеча!
— Я ничего не понимаю в политике! — вставил Тротта.
Кнопфмахер ощутил досаду в своем сердце. Он негодовал на эту дурацкую армию и ее сумасшедшие обычаи. Его дочь была теперь вдовой, зять умер, нужно было искать нового, штатского на этот раз, и получение звания коммерции советника тоже, может быть, отодвигалось. Самое время было прекратить эти бесчинства! А таким молодым ничтожествам, как эти лейтенанты, нечего особенно задаваться в двадцатом столетии. Нации самоопределяются, бюргер есть бюргер, никаких дворянских привилегий! Социал-демократия, конечно, опасна, но зато она хороший противовес. О войне говорят все время, но ее не будет. Им еще покажут! Времена теперь просвещенные! В Англии, например, король уже ничего не значит.
