– Я и представить себе не мог, что они будут такими большими и такими красивыми. Это будет величайший храм из всех, когда-либо построенных.
– Мне бы тоже хотелось так думать, – не стал возражать Вулка.
Неожиданно Тит вскрикнул и схватился за голову, за то место, куда угодил маленький камешек. А заметив, что в него летит еще один, отскочил в сторону.
Из-за стены, которая скрывала незаконченные скульптуры, донесся взрыв мальчишеского смеха.
Вулка поднял бровь:
– Я полагаю, что это двое твоих приятелей, Тит. Боюсь, их нельзя пригласить посмотреть статуи, так что если хочешь к ним присоединиться, то тебе придется выйти наружу.
– Тит! – громким шепотом позвал снаружи один из мальчиков. – Что ты там делаешь? Может, этот сумасшедший старый этруск пристает к тебе?
Снова раздался смех.
Тит покраснел. Вулка взъерошил светлые волосы мальчика и улыбнулся.
– Не беспокойся, Тит. Я давным-давно перестал обижаться на поддразнивания школьников. Беги и узнай, что нужно от тебя этим непоседам.
Тит неохотно покинул Вулку, а как только вышел с огороженной территории, подвергся нападению. Его приятели Публий Пинарий и Гней Марсий устроили засаду за грудой кирпичей. Один, выскочив оттуда, схватил его за руки, другой принялся щекотать. Тит вырвался. Остальные бросились в погоню за ним и пробежали весь путь до Тарпейской скалы, где все резко остановились, задыхаясь от смеха.
– А что этруск показывал тебе там? – требовательно спросил Гней.
– Наверное, они играли в одну игру, – сказал Публий. – Этруск сказал: «Я покажу тебе измерительный жезл, если ты покажешь мне своего Фасцина».
Он указал пальцем на амулет на шее Тита.
– Не больно-то интересная игра, – заметил Гней. – Фасцина каждый может увидеть.
Тит скорчил рожицу и спрятал амулет под тунику.
– Вы, двое, недостойны лицезрения бога.
– Я достоин! – возразил Публий. – Разве я не твой собрат, жрец Геркулеса? И разве я не такой же патриций, как ты? Разве в феврале прошлого года я не бегал рядом с тобой на луперкалиях? Тогда как наш друг Гней…
Гней бросил на него сердитый взгляд. Публий коснулся неприятной для него темы. Публий и Тит принадлежали к классу патрициев, были потомками первых сенаторов, которых Ромул называл «патрес» – отцы Рима. Патриции ревностно охраняли древние привилегии своего сословия; остальные граждане, даже самые богатые, считались простонародьем, или плебеями. Иногда благодаря успешной торговле или военной удаче плебеям случалось основательно обогатиться или даже добиться власти: дальний родственник Гнея, Анк Марсий, даже был царем. Но все равно плебеи считались людьми безродными и не могли претендовать на почтение, подобавшее патрициям.
Правда, мать Гнея была патрицианкой: Ветурия происходила из почти такого же старинного рода, как Потиции и Пинарии. Но его покойный отец был плебеем, а согласно закону, сын наследовал права и сословную принадлежность отца. Для Тита и Публия плебейский статус их приятеля не имел большого значения: Гней был лучшим атлетом, самым умелым наездником и самым красивым и сообразительным мальчиком из всех, кого они знали. Но для Гнея сословное положение имело очень большое значение. Его отец погиб в бою еще совсем молодым, и он больше привык соотносить себя с семьей матери.
Ветурия воспитала сына гордым, каким был любой патриций, и его очень раздражало то, что патрицием-то ему никогда не быть. Соответственно, он ничуть не сочувствовал плебеям, которые выступали за отмену классовых различий. При всех разногласиях Гней всегда принимал сторону патрициев и не выказывал ничего, кроме презрения, к тем, кого называл «выскочками» и «безродным плебсом».
Гней обычно держался с восхищавшей Тита настороженной самоуверенностью. Его поведение соответствовало его высокомерной привлекательной наружности. Однако преданность классу, к которому он на самом деле не принадлежал, представляла собой уязвимое место в его броне. Публий, получавший удовольствие от осознания своего более высокого статуса, не мог порой устоять перед искушением подразнить самолюбивого товарища намеками на его низкое происхождение. Но в данном случае Гней и ухом не повел, лишь вперил в Публия стальной взгляд.
– Очень скоро, Публий Пинарий, мы втроем достигнем возраста воинов. Сражаться во славу отечества – это священный долг каждого гражданина. Рим предписывает проводить весну в воинских упражнениях, а лето – в походах за добычей. Однако не всем римлянам дано стяжать славу в равной степени. Бедному плебсу, вооруженному ржавыми мечами, практически не защищенному доспехами, вынужденному сражаться пешим из-за отсутствия средств на боевых коней, можно только посочувствовать. Крови эти люди проливают много, а славы и трофеев им достается мало. Но от людей имущих, таких как мы, которые могут позволить себе самое лучшее оружие и доспехи, которые располагают временем и возможностями, чтобы отточить высокое искусство верховой езды, Рим и ожидает гораздо большего. Слава – вот что ценится в нашем мире. Только великий воин добывает великую славу. И я намереваюсь стать великим воином, хотя бы для того, чтобы мать могла гордиться мной. Я стану величайшим воином, которого когда-либо видел Рим. Пока, Публий, ты можешь дразнить меня сколько тебе угодно, потому что мы все еще мальчики и все в равной мере не стяжали никакой славы. Но в скором времени мы станем мужчинами. И тогда боги рассудят, кто из нас достоин с большей гордостью называться римлянином.
Публий покачал головой:
– Выскочка! Напыщенный маленький плебей!
Гней повернулся и направился прочь, высоко держа голову.
Тит отреагировал на речь Гнея так же, как когда увидел статую работы Вулки, и, глядя другу вслед, пробормотал то же слово:
– Великолепно!
Публий покосился на него и слегка шлепнул по затылку.
– Сдается мне, ты любишь Гнея даже больше, чем своего этруска-педераста.
Публий только что узнал это слово, греческое по происхождению, и употреблял его с удовольствием, к месту и не к месту.
– Заткнись, Публий!
* * *
В тот вечер дед Тита сидел во главе стола, за которым собралась большая семья, включавшая отца Тита, дядей, их жен и детей. Было и два гостя: молодой родич царя Тарквиния, по имени Коллатин, и его жена Лукреция. Женщины ужинали вместе с мужчинами, но после трапезы, когда служанка принесла кувшин вина, женщинам чаш не предложили, и, соответственно, когда Коллатин произнес тост за здоровье царя, они просто наблюдали.
Это был молодой человек привлекательной наружности с добродушным нравом, может быть, слегка шумный и властный, но все же далеко не столь надменный, как сыновья Тарквиния. Именно его достойные манеры и побуждали старшего Потиция иметь с ним дело: по его разумению, через Коллатина можно было получить доступ к царю без неприятной необходимости обращаться к его сыновьям.
После тоста Коллатин осушил свою чашу до дна, вместо того чтобы лишь пригубить.
– Превосходное вино, – заявил он, потом причмокнул и искоса глянул на жену. – Жаль, дорогая, что ты не можешь его попробовать.
Лукреция опустила глаза и покраснела. В этот момент взгляды всех мужчин в комнате обратились к ней, не исключая и Тита, подумавшего, что он никогда не видел женщину такой красоты. Румянец только подчеркивал совершенство ее молочной кожи. Ее волосы были темными, блестящими и такими длинными, что, похоже, не знали ножниц. Ее одеяние составляла простая стола из синей шерсти, с длинными рукавами, но даже под этим скромным нарядом угадывались линии великолепного тела.
Когда румянец почти сошел, она улыбнулась и снова подняла глаза. Они случайно, на миг, встретились с глазами Тита, и у мальчишки екнуло сердце. Потом Лукреция посмотрела на Коллатина.
– Порой, когда ты целуешь меня, мой муж, я чувствую слабый вкус вина на твоих губах. Этого мне достаточно.
Коллатин улыбнулся и взял ее за руку:
– Лукреция! Что ты за женщина!
Затем он обратился к остальным:
– Царь Ромул издал мудрый закон, который запрещает женщинам пить вино. Говорят, что греки, которые живут на юге, разрешают своим женщинам пить, и это приводит к бесконечным раздорам. Но что там греки, известно ведь, что и у нас, в Риме, допускаются всяческие послабления, причем порой лицами, занимающими высокое положение, которым следует подавать другим добрый пример.
Тит понял, что он имел в виду своих родичей, не слишком благонравных представителей царской фамилии.
– Но из этого не может выйти ничего хорошего, и я искренне рад тому, что старомодная добродетель и здравый смысл доселе в чести у Потициев, что вполне соответствует высокому статусу этой одной из старейших в Риме фамилии.
Дед Тита кивнул, признавая эту похвалу, потом предложил другой тост:
– За старомодную добродетель!
Коллатин снова осушил свою чашу. Титу, поскольку он был еще мальчиком, дали вина, смешанного с водой, но Коллатин выпил свое вино неразбавленным и уже ощущал его воздействие.
