– Тюрьма у нас старая, здесь еще Пугачев сидел, перед казнью, – тараторил сержант, быстро входя в роль экскурсовода. – В подвале во-он той башни. Клетку в музей увезли, а кольцо в стене, к которому цепь крепилась, осталось. Если хотите, покажу, когда закончите свои дела.
– Видно будет. А где начальник тюрьмы?
– Ждет вас в лазарете. Лазарет у нас хороший: смертность самая низкая по Москве; вообще наша тюрьма по условиям содержания заключенных – лучшая в стране. Правда, последнее время сильный наплыв арестованных, в камерах приходится содержать вдвое больше предусмотренного, зато питание стараемся поддерживать на уровне…
– Я вижу, вы гордитесь своей тюрьмой?
– А как же! Здесь и отец мой служил. При царизме тут сам товарищ Дзержинский[151] сидел; отец рассказывал, очень доволен был и режимом, и питанием. Все шутил: «Меня тут нарочно откармливают, чтобы на виселице долго не мучился».
– Да как же вас взяли на службу с таким происхождением?!
– Мой отец – член партии с 1903 года, подпольщик, выполнял самые опасные поручения. Я в анкетах так и пишу: «Из семьи профессионального революционера».
– Извините…
– Ничего, ничего… Здесь я временно; вот закончу юридический, пойду в следователи.
Изе стало не по себе: через несколько лет этот мальчишка сядет высокопоставленным пауком в самом грозном кабинете, а он, старший лейтенант Маузер… Нет в мире справедливости!
– А вот и наш лазарет! И товарищ Попов, начальник тюрьмы, в беседке вас поджидает, видите? Ой, он опять закурил! Бросил же… все папе расскажу, пусть его отругает!
От размеров авторитета неведомого папы Маузеру стало совсем плохо, но, вспомнив, чье особое поручение он сейчас выполняет, чекист приободрился. А сержант, между тем, вскинулся и сделал стойку, как охотничий пес.
– Прислушайтесь! – как-то даже радостно предложил он. – Опять начинается! Такого больше нигде не услышите, только у нас! И главное, не сговариваются ведь – проверено…
Повисла тишина, и вдруг зазвучал из открытого окна лазарета уже знакомый Изе чистый голосок:
– Ангел предстатель с небесе послан бысть рещи Богородице: радуйся, и со бесплотным гласом воплощаема Тя зря, Господи, ужасашеся и стояше, зовый к ней таковая…
Находившийся рядом тюремный корпус отозвался дружным и слаженным хором:
– Радуйся, Еюже радость возсияет; радуйся Еюже клятва исчезнет!
Хор становился все мощнее, все крепче. Пение подхватили соседние корпуса, и для Изи Гадовича Маузера это стало нестерпимой пыткой.
– Радуйся, падшаго Адама воззвание; радуйся, слез Евиных избавление! – пела сама Бутырская тюрьма. – Радуйся, высото неудобовосходимая человеческими помыслы; радуйся, глубино неудобозримая и ангельскима очима…
От каждого «радуйся» начальник тюрьмы дергался, как от удара, и раскачивался, зажав уши ладонями. Из зажатой в зубах папиросы клубами валил дым, летели искры.
– Вам плохо? – сочувственно спросил сержант Изю. – Многим из наших становится плохо, а мне вот – ничего. Это у церковников называется «акафист», минут на тридцать, не больше; придется потерпеть.
– И давно это началось?
– Как Блаженную привезли, так и началось. Главное, такие у нас иногда матерые попы сидят, целые епископы, и ничего! А старушка слепенькая приехала – и на тебе! Массовое религиозное помешательство! Начальник тюрьмы извелся весь: куда ее девать?! Товарищ Бокий трогать запрещает, говорит, «феномен», а папа мой ему так и врезал: «Тебе, Глебка, – феномен, а по-нашему – контра!»
От растущих масштабов сержантиного папы Маузеру стало почти также тошно, как и от гремящего со всех сторон «радуйся!». Он не мог двинуться с места, ноги как будто приросли к булыжной мостовой тюремного плаца. Румяный сержант сочувственно хлопал ресницами, прикрывавшими ярко-голубые глаза, время от времени отмечая: «О! Уже десятый икос, теперь совсем немного осталось!»
Когда акафист закончился, сержант предложил:
– Пойдемте же скорей к начальнику тюрьмы, он ведь специально ради вас пришел, неудобно…
Изя вдруг хрипло и невпопад выпалил:
– Кончать надо всю эту поповщину! Под корень кончать!
– Товарищ Сталин говорит, что в этом деле нельзя рубить сплеча. Я вот недавно его спрашиваю: «Дядя Иосиф, а почему нельзя закрыть все эти церкви?» А он и отвечает…
Что ответил вождь мирового пролетариата тюремному охраннику, чекист Маузер не расслышал: он временно отключился. А когда включился, сержант настойчиво уговаривал его продолжить движение по направлению к лазарету:
– Ну что же вы, товарищ старший лейтенант, идемте же скорее, пожалуйста…
…Как и во время первой попытки подойти к дому Блаженной, старший лейтенант испытал скручивающий внутренности страх, происходящий из ясного осознания собственного ничтожества. Комар, букашка, пылинка – никакое сравнение не могло бы передать ощущение бесконечной малости старшего лейтенанта перед лицом огромной, вселенской силы, находящейся впереди. Припомнилась надпись на иконе, которую он в юности изрубил шашкой и растоптал ногами: «Дивен Бог во святых Своих». «Дивен Бог… дивен Бог… дивен Бог…» – похоронным звоном стучало в висках, и сделать шаг вперед было вовсе не трудно, нет – абсолютно невозможно!
– Товарищ старший лейтенант, обопритесь на меня, пойдемте вместе, – уговаривал сержант, впившись голубыми напряженными глазами в лицо. Почему это раньше Изе казалось, что глаза у сержанта цвета васильков? Это же цвет стали, и руки у него стальные… «дядя Иосиф»…
Маузер вырвался из рук сержанта, развернулся и быстро пошел к выходу из тюрьмы. Никто его не задерживал, и на КПП пропустили, не спросив документов. Водитель «опеля» предупредительно распахнул дверцу, но услышал невнятное:
– Поезжайте, поезжайте… пешком пройдусь, погуляю…
На Малой Дмитровке он вдруг вспомнил директора тюрьмы, остановился около табачного ларька и купил пачку папирос «Герцеговина Флор»[152]. Сел на скамейке в сквере, раскрыл пачку, и к нему тут же подскочил приблатненный подросток с зажженной спичкой:
– Прикуривайте, гражданин начальник! Разрешите угоститься?
Полпачки исчезло разом, но Маузер этого даже не заметил. От волнения тряслись руки, дым с первой затяжки вошел в легкие неудачно, на выдохе он мучительно закашлялся. «В Гражданскую… махорку с корой…» – мелькнула привычно-хвастливая мысль, но тут же исчезла, растаяв перед фактом огромной правды, которая только что ему открылась. Стыдно врать самому себе в такой день. Бог есть. Оказывается – Бог есть! И что теперь с этим делать?!
…Тогда, в глухой рязанской деревне, он сумел отмахнуться от этой правды, залить ее самогоном, убедить себя, хотя бы наполовину, что все происшедшее можно объяснить «естественными» причинами. Теперь же никакие объяснения не действовали, да они просто не были нужны. Потому что пришло точное знание, пришла беспощадная, трезвая ясность. Бог есть, и Он осудит Изю Хамерклопа, более известного под собачьей кличкой «Маузер», на срок, который и не снился прокурору Вышинскому[153]. Страшно стало Изе, ох, как страшно!
Конечно, по долгу службы, Изя неплохо разбирался в основах христианского вероучения, но Бога представлял себе больше по рассказам старого Сруля Хамерклопа, нищего портняжки в еврейском местечке, и почтенного ребе Ицхака. «Накажет, покарает, накажет, покарает…» – звучало нескончаемым рефреном. Когда в тюрьме политические заключенные объяснили мелкому мошеннику Изе, что Бога нет, он испытал небывалое облегчение, как будто для него отменили неизбежную порку.
Оказывается, будет порка, причем такая, что мало не покажется! Перед глазами проходили яркие картины боевой молодости, одна страшней другой. Расстрелянные попы, разоренные храмы… Чего стоил один женский монастырь, где они с Климом разрешили погулять своим ЧОНовцам, да и сами не стояли в стороне. Придется отвечать, придется отвечать… Бог есть! Причем не тот, о котором в детстве рассказывал ребе Ицхак, а Тот, против Кого Изя боролся всю сознательную жизнь, Христианский Бог! Изе вдруг вспомнился строгий лик с иконы, которую он когда-то рубил шашкой после Климова «стаканища»…
Неужели ничего нельзя сделать?! Христианский Бог – он же добрый, он всех любит! «Помоги! – взмолился вдруг бывший еврейский мальчик, сам не зная, Кому. – Помоги!»
И внезапно к Изе пришло озарение, открылась яркая картина возможного варианта его дальнейшей жизни. Вот Глеб Иванович Бокий встречает его приветливой улыбкой, затем улыбка сходит с аристократического лица, на нем проступает брезгливое выражение. Вот он, Изя, избитый до полусмерти, валяется на цементном полу тюремной камеры… вот стылый барак, в щели которого пурга заметает колючий снег… заключенный священник читает молитву над алюминиевой кружкой с водой, а потом поливает ему голову… Крещение! Яма, пробитая в мерзлоте, из которой в беспорядке торчат перепутанные человеческие конечности… И теплой волной накрыло Изю. Обещание, Слово, Завет, тверже и вернее которого не бывает. Это – избавление, это – выход!
