И снова на сцене перемена. Теперь — зеленая поляна, журчит ручей. А вместо властной королевы — пастушка Алина в голубых атласных башмачках, с убором из голубых лент. Она встречает своего пропавшего возлюбленного. Его зовут Сентфар. Они счастливы. В оркестре поют флейты, трепещут струны арфы и издали доносится песня пастухов и пастушек.
Потрясенная всем, что она видит и слышит, Дуня не чувствовала, как слезы бегут по ее щекам…
Голубой блестящий занавес уже опущен. Чуть колышутся его тяжелые атласные складки.
Все.
Спектакль окончен.
Где-то там, за этим занавесом, осталась и прекрасная королева Голкондская, и сад с пунцовыми розанами, и зеленые лужайки, и пляшущие пастушки в голубых башмачках, и ручей, скользящий по влажным камням… Музыканты уже укладывают в футляры свои инструменты.
Постепенно пустеет зрительный зал. Расходятся нарядные дамы и кавалеры. Опустела графская ложа. Лакеи с низкими поклонами открыли двери перед своим господином, распахнули голубые портьеры.
В зрительном зале слуги начинают гасить огни — ив люстрах, которые свисают с потолка, и в массивных торшерах возле степ, и в бронзовых канделябрах.
Поднимаются со своих мест и пуховские девушки. Задумчивые и зачарованные.
Грустное и какое-то смущенное лицо у Василисы. Кажется, никогда не была она краше. Но сейчас она не думает о себе. Не охорашивается, не жеманничает. Молча накинула на волосы платок, еще раз глянула на опущенный занавес и тихо пошла к дверке, которая выходила на лестницу. И Верка не смеется, не отпускает своих шуток. Малиновыми пятнами пылает румянец на осунувшемся Фросином лице. Она шепотом промолвила:
— Девоньки, да что ж это такое? Не пойму, что со мной?..
И девушки-актрисы — Надежда Воробьева, Катерина Незнамова и обе сестры, Алена с Маврой, — молчаливые и потрясенные, покидали маленькую тесную галерейку под потолком. И у них нет слов, чтобы объяснить, какие чувства и мысли пробудило в них увиденное и услышанное.
А Дуня все стоит, все смотрит на занавес и все не может опомниться. Неужто не во сне? Неужто наяву она такое видела?
Вдруг спохватившись, огляделась. А девушки-то где? Ушли? Все до одной? И ее не кликнули?
Накинув на себя шубейку, Дуня осторожно, ощупью стала спускаться вниз. На лесенке — ужас как темно! После освещенного зала ничего не видно. Да-а-а такой крутизне, да в этакой темноте и голову сломить недолго…
Лесенку она кое-как одолела. Пощупала ногой — ступенек больше нет. Но по-прежнему со всех сторон ее окружала тьма.
Куда ей идти? Где выход из театра?
Ох, господи, неужто она заблудилась? Хоть бы огонек какой чутошный…
Сама не зная, куда несут ее ноги, она пошла наугад. Попала в какой-то коридор, шла на ощупь долго. И вдруг, приглядевшись, заметила вдалеке слабый рассеянный свет. Обрадовалась, кинулась туда. А добежав, остановилась у приоткрытой двери. Именно отсюда, из-за этой двери, и выскользнул неяркий луч света, наискось протянувшись по полу.
Дуня несмело тронула дверь, дверь открылась пошире. И Дуня вошла в небольшую комнату.
Комната была на манер тех, какие имелись за кулисами пуховского театра. В таких одевались актеры перед выходом на сцену. Только в Пухове актерские комнаты были победнее, попроще. И стены там были дощатые, и мебель кое-какая, самая неказистая, а зеркало совсем маленькое.
А тут-то вон какие обои на стенах! Птицы на них летают, купидоны на них смеются, и пестрые розаны повсюду на них расцвели. Стол здесь покрыт богатой скатертью. Зеркало здесь большое да в красной раме. А по бокам зеркала — два канделябра. Одна свеча горит, остальные же отгорели, только оплывшие огарки от них торчат.
И тут увидела перед собой Дуня еще одну дверь. Эта дверь была тоже слегка приоткрыта. И за этой второй дверью были люди. Они говорили. Слышались их негромкие голоса.
«Вот хорошо-то, — подумала Дуня. — Авось не заругают, коли спрошу у них, куда мне податься?..»
Она сделала несколько шагов ко второй, полуоткрытой двери и застыла в изумлении. В той комнате, ярко освещенная многими свечами, перед большим, во всю стену зеркалом, откинувшись на спинку кресла, сидела Параша Жемчугова. Да. Она. Королева Голкондская.
Была она все в том же пышном наряде, как и на сцене. Только без пурпурной мантии. Скинутая с плеч, тяжелая парчовая мантия лежала на полу возле ее ног. И корона тоже была брошена на стол, стоявший рядом. А сама она, королева Голкондская, — только нет, теперь это была уже не та гордая королева, которая недавно с царственным величием повелевала своими подданными.
Худенькая и бледная, Параша сидела и плакала. Слезы бежали по ее щекам, скатываясь на атлас, парчу и золотые кружева королевского наряда. Плечи вздрагивали, а дорогие кольца на пальцах холодно и нестерпимо сияли…
Она говорила. Сперва понятными Дуне русскими словами:
— Не могу я больше… Не могу так жить… — и, оборотив лицо к кому-то, стоявшему сбоку, продолжала уже на другом языке. На французском, что ли? А в голосе и словах все та же горестная тоска.
Тот, к кому были обращены ее слова, пока еще не видный Дуне, отвечал тоже по-французски. Хотя говорил он громко и повелительно, но и в его голосе Дуня уловила горечь и тоску.
В испуге Дуня попятилась назад и чуть не вскрикнула. Вдруг в зеркале, в том, перед которым сидела Параша, она увидела скрытую от нее часть комнаты и человека, с которым разговаривала Параша.
Человек этот стоял опершись рукой о спинку кресла. Дуня сразу узнала его. Дважды она видела его. Один раз тогда, в карете. И еще раз, когда он приезжал на представление «Дианино древо». У них в театре сидел он рядом с барином Федором Федоровичем в первом ряду, на почетном месте. Был улыбчив, кивал головой, то и дело подносил к глазам стеклышки на длинной золотой ручке. А сейчас? Неужто прогневала его бедная Параша? Не угодила ему? Почему у него такое раздраженное, суровое лицо?
А она-то, она почему так горюет? Почему так плачет? Она? Параша? Стало быть, нелегка ее жизнь…
Дуня и сама готова была зареветь. Уж очень жалела она несчастную подневольную королеву с ее большим человеческим горем…
Вдруг Дуня увидела в зеркале лицо и глаза человека, который находился возле Параши. И на зеркальной поверхности встретились их взгляды: ее, Дунин, испуганный и робкий, и глаза Шереметева, полные тяжелой барской надменности и недовольства.
— Кто там? — резко спросил он и сделал шаг к двери, за которой стояла Дуня.
Отпрянув назад, не помня себя от страха, Дуня ринулась вон из комнаты. И бегом, бегом, бегом в темноту коридора…
Она не знала, куда бежит — вперед ли, назад? Только бы подальше от этих глаз, и чтобы не видеть их никогда, и чтобы не слышать этого голоса…
Бедная Параша!..
Без оглядки бежала Дуня. Казалось ей, что конца-краю не будет этому темному коридору. Как бы только не споткнуться, не упасть. Увидела впереди человека. Откуда он взялся — не поняла. Шел этот человек ей навстречу, освещая себе дорогу зажженной свечой.
С разбегу Дуня налетела на него. Остановилась, тяжело дыша.
— Ох, дяденька, — взмолилась. — Пособи! Запуталась… Не знаю, куда мне?
Человек поднес к самому Дуниному лицу свечку. Спросил:
— Кто такая?
Ответить Дуня не успела. Сзади ее схватили за плечи.
— Ой! — вскрикнула Дуня, пытаясь вырваться. — Не надо…
Услыхала знакомый картавый шепот:
— Ты в своем разуме? Башка твоя еловая… Видно, совсем рехнулась. Дурища набитая… Без тебя ведь уедем.
Только такой расторопной и бедовой девчонке, какой была Верка, удалось отыскать Дуню среди ходов-переходов, коридоров, закоулков, актерских комнат и разных других помещений за кулисами театра.
Схватив за руку, Верка поволокла Дуню за собой, не переставая на ходу браниться.
Но как же счастлива была Дуня этой руготне! Вот бы, кажется, от радости зацеловала Верку, подружка милая, не кинула в беде!
Отыскала, вывела…
Метель уже и вовсе разошлась. Непроглядной мутью заволокло небо. Ничего не было видно, ничего не было слышно. Лишь свист ветра да белые снеговые вихри. Снежинки больше не кружились вокруг фонарей, не плясали, не порхали… Сшибаясь, толкаясь, налетая друг на друга, они словно сцепились в жестокой схватке. Чей-то голос крикнул оттуда, из метели:
— Нашла? Привела?
Нет, не чей-то, а это Петруша спрашивал у Верки про нее, про Дуню.
И Верка ответила ему туда, в снег, в метель:
— Тут она. Привела! — и втолкнула Дуню в знакомый возок. И снова из метели, перекрикивая вой ветра, на этот раз послышался басовитый голос кучера Ильи:
— Когда так — поехали…
Трогаться в путь в такую пургу, в такую вьюгу? А что станешь делать, коли здесь, в Кускове, все забито гостями — и дальними и ближними? Для них, для пуховских, мест не осталось. И самим некуда голову приклонить, и лошадей негде поставить. Посоветовались, решили ехать до первого постоялого двора.
