хоть один «лучник».
Тогда я впервые услышал жаргонное «лучник» — так греки называли золотую монету с изображением Дария в короне и с луком в руке. Нынешние персы шутят: нет грека, непробиваемого для персидского лучника.
Ксеркс изложил мне свое видение событий, происшедших в мое отсутствие. Я говорю «свое видение», потому что не существует такой вещи, как изложение истины. Каждый видит мир по-своему, и, понятно, трон — лучшее место лишь для обозрения спин простершихся перед владыкой рабов.
— Милет после долгой осады пал. Мы перебили мужчин, а женщин и детей на кораблях перевезли в Сузы. Великий Царь предполагал поселить их где-нибудь поблизости. Так что теперь тут несколько тысяч хорошеньких милетянок в старых бараках. Подбери себе. Многие уже бросили плакать и голосить. Одну молодую вдовушку я взял к себе в гарем. Она учит меня греческому, по крайней мере пытается. Умная, как все милетянки.
Эта умная дама, между прочим, — тетка Аспазии. Мы должны держать это в тайне, Демокрит. Афиняне подвергнут Перикла остракизму, если узнают, что мать его внебрачного сына — племянница наложницы Великого Царя. Демокрит сомневается, что у собрания хватит ума выявить это родство. Конечно. Но у Фукидида хватит.
Холодный ветер трепал еще не убранный на зиму навес. Через открытый портик я видел кружащиеся сухие листья. Вспомнились школьные дни в этом же дворце, и я поежился. В дни моего детства в Сузах, казалось, стояла вечная зима.
— Когда мы взяли Милет, группа мидийцев — кто же иначе? — подожгла храм Аполлона в Дидимах, и все сгорело дотла, вместе с оракулом. Потом этот болван Артафрен разослал в греческие города послание, что храм сожжен в отместку за храм Кибелы в Сардах.
— А разве нет?
— Брат моей юности, жрецы Аполлона в Дидимах, жрецы Аполлона в Дельфах — все поддерживают Великого Царя. Каждый день он посылает им полки лучников.
Демокрит хочет знать, продолжаем ли мы платить греческим оракулам в Дельфах. Нет. Война кончилась. Кроме того, жрецы усвоили урок. Теперь оракулы редко касаются политики.
— И все равно Великий Царь с тех пор старается загладить вину. Кроме того, ему пришлось оплатить восстановление храма. А это значит — меньше денег для Персеполя.
В те дни Ксеркс мог выпить полдюжины бутылок неразбавленного гельбонского вина и сидеть как ни в чем не бывало. А я даже в дни моей юности разбавлял вино водой, как грек.
Ксеркс велел виночерпию принести еще вина. Затем описал подавление Карийского бунта.
— Когда Милет пал, для этой черни все было кончено. Что оставалось? Гистиэя поймали, и этот болван в Сардах казнил его, чем очень разгневал Великого Царя. Дарий любил Гистиэя и никогда не винил его за милетские пакости. Правда, его любимца обвинили в пиратстве, а не в измене, а уж пиратством-то в последние годы жизни Гистиэй занимался. Твоя мать была очень расстроена, узнав о казни.
Ксеркса всегда забавляли интрижки моей матери.
— После Милетского восстания они больше не дружили. Так мне говорили, во всяком случае. Точно не знаю. Я всегда старался сторониться греческой партии.
— Только в том смысле, что не встречались. Но сохраняли привязанность друг к другу. — Ксеркс осклабился. — Я знаю.
И он, конечно, знал.
Ксеркс имел с дюжину шпионов в гареме — в отличие от Дария, который не придавал значения тамошней возне, если в ней не участвовала Атосса. Разумеется, за ней он следил постоянно, как и она за ним. Они напоминали двух соседствующих монархов.
— После Милета мы послали флот на Ионийское побережье. Греческие города сдались. Потом наш флот — в основном финикийский — прошел через проливы и так перепугал местного тирана, что тот сбежал в Афины. Не могу представить зачем: как самому преданному вассалу Великого Царя, ему ничего не грозило. А так он стал изменником.
Между прочим, Демокрит, Ксеркс говорил о Мильтиаде, младшем персидском вассале, которого менее чем через три года греческий союз избрал своим главнокомандующим. Ему приписывают так называемую победу греков при Платеях. Демокрит говорит, что Мильтиад был не при Платеях, а под Марафоном. Такая деталь, несомненно, важна для греческой истории. Но я говорю об истории Персии.
— Потом, прошлой весной, командование и флотом, и армией поручили Мардонию.
Ксеркс любил Мардония, как брата, и тем более успех его был для царевича невыносим.
— Не прошло и шести месяцев, как он завоевал Фракию и Македонию. С тех пор как Камбиз покорил Египет, никто не присоединял к империи столь обширных территорий. Мое счастье, что он племянник, а не сын Великого Царя.
— А почему тебе не дали такой возможности?
Ксеркс поднял к небу правую ладонь — традиционный жест повиновения Великому Царю в государственных делах.
— Говорят, моя жизнь слишком значительна. Но как я стану Великим Царем, если не на поле брани? О, мне нужны победы! Мне нужно быть как Мардоний! Но…
Ксеркс уронил руку на стол. Пальцы сжались в кулак.
— Царица Атосса?
— Да. Я наследник благодаря ей. И благодаря ей я ничтожнее, чем мой двоюродный брат, чем родные братья, чем ты.
— Ну, уж меня-то ты определенно выше.
— Да, конечно. Но я не видел Индии, как ты. А благодаря тебе мы готовы к присоединению остального мира. Что ж, помолимся, чтобы это стало делом моих рук! И помолимся, чтобы Дарий позволил Мардонию продолжать войну с греками, как тот хочет. Не знаю почему. На западе хотеть нечего.
— Разве Великий Царь не хочет отомстить за сожжение Сард?
— Есть десятки военачальников, кто справится с этим. Это нетрудно. И бессмысленно. Но Индия!
От выпитого вина Ксерксу стало легче. Он сжал мой локоть; его пальцы загрубели от военных упражнений.
— Когда будешь докладывать Великому Царю, скажи, что он должен, — ну да, конечно, ты не можешь сказать, что он что-то должен, однако…
— Я могу намекнуть. Я также могу переговорить с царицей Атоссой.
— Не надо. Она захочет удержать меня в безопасном Вавилоне.
— Если она решит, что завоевание индийских царств не составит труда, то не будет возражать против твоего похода. Она не глупая женщина, если не сказать большего.
Кончиком кинжала Ксеркс вычищал из-под ногтя строительный раствор.
— Она может помочь. Впрочем, трудно сказать. Посмотрим. — Он улыбнулся. — Я пойду туда, и ты пойдешь со мной.
Мы радостно строили планы, что свойственно молодым. Старикам отказано в этом удовольствии, для них все планы закончены, как паутина, когда паук умер.
— Если повезет, мы начнем все это, пока Мардоний болен.
Он вдруг укололся. На большом пальце выступили две алые бусинки. Ксеркс слизнул их.
— Мардоний
