Евнух всплеснул руками
— Придержи язык, старый дуралей! – возмутился он. – Не кличь демонов заранее. Я считал тебя умнее. Ведь я же сказал, что постараюсь спасти наши жизни!
— Это ты придержи язык, мерзкий скопец!.. – повысил голос старый вояка. – Хочешь проверить, насколько я глуп? Что касается моей семьи, то в этом деле только последний глупец решится положиться на тебя. Ты ошибся адресом. Я промолчу, вонючий зад, но позорить себя не дам.
— Вот и договорились, – спокойно ответил евнух и принялся отряхивать колени. – Значит, я не ошибся в тебе, и мы будем держаться вместе. На досуге задумайся вот о чем: если сильные мира сего сумели согласовать свои замыслы с нашим нежеланием исполнить их – неважно, лаской или угрозами они добились этого, – неужели мы, у которых одна цель, не в состоянии найти согласие между собой?
Скиф промолчал, но глаза его заметно повеселели.
Уже в Сирийской пустыне Ардис убедился, что в задумке евнуха отправиться коротким, но опасным путем, таилось что‑то бóльшее, чем уловка неопытного мошенника или расчет на авось. Через пару дней после того, как они покинули Вавилонию, среди гранитных скал их остановили бедуины. Вели себя нагло, Сарсехима хлестнули нагайкой, но это насилие продолжалось только до того момента, пока кто‑то из степняков, переворачивавших пожитки в колеснице, не заглянул в резной ларец. Увидев священные останки гигантского члена, дикарь остолбенел.
Скоро к каравану подъехал на верблюде вождь племени. О чем они говорили, Ардис не слышал, тем более что старейшина смотрел на евнуха сверху вниз, а евнух что‑то объяснял ему, стоя на земле. Общались они недолго, вдруг седобородый разбойник соскочил с верблюда и, оправдываясь, мелкими шажками принялся бегать вокруг евнуха. Когда они вновь отправились в путь, молоденький бедуин, ударивший скопца, был подарен Сарсехиму.
Причину такой покладистости со стороны необузданных кочевников Ардис выяснять не стал, и когда в Тадморе Партатуи–Буря бросился на евнуха, приказавшего продать кочевника на невольничьем рынке, Ардис принялся хлестать Бурю плеткой.
Сарсехим, молча следивший за экзекуцией, ожидал, что буян возмутится, бросится на Ардиса, однако тот покорно склонил голову. Так и стоял, осыпаемый совсем не слабыми ударами.
В конце евнух посоветовал Буре.
— В следующий раз будешь умнее. Иначе я прикажу продать тебя в рабство.
— Кого? Меня?! – молодой скиф сжал кулаки. – Да я!..
— Прикажи, евнух, – подал голос Ардис и взялся за секиру, – и я укорочу его дни до мгновения.
Буря, словно просыпаясь, безумно глянул на старшего по возрасту сородича, потом повернулся и направился к своему коню. Долго стоял, обняв скакуна за шею. Видно, выкладывал ему свои обиды, делился заветным. Вспоминал Шаммурамат.
Далее путешествовали без приключений.
Был конец зимы – самая благодатная пора в пустыне. Подули влажные ветры. Обильные дожди оплодотворили окрестности, и пустошь зацвела. На камнях самозабвенно грелись ящерицы и змеи. Сухие русла местами наполнила вода и по мокрым камням, ликуя, скакали резвые тушканчики.
Сарсехим теперь не слезал с кобылы, которой по гороскопу было запрещено спешить – любовался разнотравьем, среди которого особенно трогательно искрились золотистые и алые тюльпаны. Благодушно вспоминал обиженного бога и сочинял о нем сказку, ведь даже среди людей это такая редкость – получить удар в ухо и не рассвирепеть.
Сказка выходила забавная, особенно в той ее части, где пострадавший бог подставил другое ухо. Такая покорность досаждала как мелкий камешек, попавший в башмак, однако евнух даже не пытался отделаться от навязчивой помехи. Благодушно спрашивал себя – стоит ли иметь дело с богом, который не способен защитить собственное ухо? В спор ненароком вплелось напоминание, что и среди людей встречаются чудаки, способные прощать обиды, радоваться чужой удаче, давать взаймы, не помышляя о возврате долга. Возьмем, например, скифянку. По правде говоря, Гула вполне заслуживает отмщенья. Как он мучился с этой привередой! Толстуха с рождения отличалась неумеренными претензиями и редкой бессердечностью в отношении родных сестер. Боялась она только скифянки.
Теперь и сейчас, посреди пустыни, гарем представился ему сладчайшим островком, уютным и вполне сносным пространством, какое может подарить человеку быстротекущая жизнь. О нем напоминали миражи, развлекавшие вавилонян в пустыне.
Что главное в гареме?
В зябкую зимнюю вавилонскую ночь, когда сырость и озноб пробирает до костей, в четырех стенах должно быть тепло и уютно, а для этого нужно много горячих углей. Сарсехим не давал послабки рабам, поэтому углей у него всегда было в избытке. Если добавить к животворящему теплу кувшин вина и набор глиняных табличек с описаниями похождений древних героев, жизнь могла и вовсе показаться необременительной.
Сарсехим охотно поговорил бы на эту тему, но с кем? Вокруг сновали грубые и неотесанные мужланы, которым, сколько не объясняй, никогда не понять, что главное в гареме – это не обилие женщин, а большой мангал, который можно доверху наполнить горячими углями, а поверх углей, на острых палочках, уложить ровно нарезанные ломтики свежайшей, хорошо вымоченной в молодом вине, ароматной баранины.
Сарсехим невольно зажмурился, сглотнул слюну. Открыв глаза, обнаружил вокруг себя подремывающих на конях скифов, вавилонских воинов, тащивших на плечах длинные копья. Только заикнись им о мангале, они сразу поднимут тебя на смех – греться в гареме от жаровни?! Ты глуп, евнух, и ничего не понимаешь в радостях жизни.
Евнух готов был простить этих мужиков, по–дружески поделиться, что и ему сырыми зимними ночами доводилось греться возле женщин. По молодости он залезал к ним под одеяло, но ничего кроме насмешек и унижений эти похождения не вызывали. У него и в мыслях не было посягнуть на их розочки – ну, щипнешь какую‑нибудь за грудь, не более того. К его великому разочарованию отданные на его попечение женщины оказались жестокосердными и похотливыми козлицами. Одни начинали досаждать ему щекоткой, другие щипали его. Некоторые трогали соски, третьи гладили там, где остался рубец. Одна даже пыталась засунуть его руку себе в промежность, а когда он, ругаясь, выскочил из под теплого одеяла, они хохотали ему вслед, называли всякими нехорошими словами.
Грустные мысли навевало также предстоявшее злодеяние. Как бы ловчее помочь Гуле избавиться от плода и сохранить свою жизнь? Или теперь придется травить младенца, ведь он специально тянул с отъездом, чтобы дать ей время разродиться. Мало ли что случается при родах?!
На краю пустыни, в заметно позеленевших предгорьях, посольство встретила сирийская стража, которую возглавлял знакомый молоденький царский спальник.
Сирийцы не стали разоружать вавилонян, что заметно ослабило страх, который каждый из них тайно перетирал про себя. Сарсехим тоже почувствовал себя уверенней. Первым делом обласкал красавчика, выразив восхищение его стремительным взлетом. Начальник стражи, которого звали Хазаил, с высокомерием выскочки разъяснил евнуху, что боги никогда попусту не одаривают смертных удачей. Они ценят достоинства, а не происхождение. Скопец восхитился еще более – он тоже, как никто, умеет ценить людей. Еще при первой встрече, посоветовав Хазаилу принести Гуле сучку вместо кобелька, ему бросились в глаза знаки избранности на его челе. Доверив охрану своей персоны Хазаилу, царь поступил более чем мудро. Кстати, о Гуле. Как ее здоровье? Даровали ли боги наследника?
Начальник конвоя подтвердил, что боги не обманули царя, и в положенный срок царевна разродилась младенцем мужского пола.
Евнух восхитился, попросил Хазаила устроить ему встречу с царевной, он должен передать ей письмо и подарки от матери
— Это вряд ли, евнух, – поморщился Хазаил. – Гулы нет в Дамаске. Так безопаснее и для нее и для ребенка.
— Где же она? – удивился Сарсехим
— Зачем тебе знать? – пожал плечами Хазаил, и евнух догадался, что допустил промашку. С другой стороны, в главном он выиграл – намеченное злодеяние состояться не может, а новые обстоятельства давали возможность для маневра.
На вопрос, что слышно об ассирийцах, Хазаил сообщил, что дамаскинцы устали ждать, когда варвары наконец переправятся через Евфрат. По всему выходило что ассирийцы, хотя и грозят Дамаску, на самом деле втайне побаиваются доблестных сирийцев, и все приготовления к походу, хитрость с талисманом затеяны, чтобы затуманить глаза горцам Анатолии. По сведениям лазутчиков, все эти месяцы ассирийцы готовились к походу на северо–запад, в направление Хуме и соседних с этим царством княжеств. Недавно Бен–Хадад заявил египетским послам, что готов биться об заклад, что ассирийские разбойники решили разорить Каркемиш, Харран и Кимуху. Отведав силу Дамаска, они вряд ли сунутся в «наш цветущий край». Послы, услышав слова Бен–Хадада, испытали восторг и восхищение его рассудительностью и отвагой. Они обещали донести до повелителя Реки эти драгоценные как жемчужины слова.
