Что до вдовы Уичерли, она стояла перед зеркалом, жеманно улыбаясь и делая реверансы собственному изображению, словно старому другу, любимому больше всех на свете. Она почти вплотную прижимала лицо к стеклу, чтобы рассмотреть, действительно ли исчезла какая-нибудь давно знакомая складочка или морщинка. Она проверяла, весь ли снег растаял в ее волосах и можно ли без всяких опасений сбросить с головы старушечий чепец. Наконец, круто повернувшись, она танцующей походкой направилась к столу.
— Мой милый доктор! — воскликнула она. — Прошу вас, налейте мне еще бокал.
— Сделайте милость, сударыня, сделайте милость, — с готовностью отозвался доктор Хейдеггер. — Взгляните! Я уже наполнил все бокалы.
И в самом деле, все четыре бокала стояли на столе, до краев полные чудесной влаги, и на поверхности вскакивали пузырьки, переливаясь радужным блеском алмазов. День близился к закату, и сумрак в комнате сгустился, но мягкое и ровное сияние, похожее на лунный свет, исходило от чаши и ложилось на лица гостей и на почтенные седины самого доктора. Он сидел в дубовом кресле с высокой спинкой, покрытой замысловатою резьбою, похожий в своем величавом благообразии на олицетворение того самого Времени, могущество которого еще никто не пытался оспаривать до этой четверки счастливцев. И даже они, торопливо осушая третий бокал с водой Источника юности, почувствовали безотчетный страх перед загадочным выражением этого лица. Но в следующее мгновение хмельной поток молодых сил хлынул в их жилы. Они были теперь в самом расцвете счастливой юности. Старость с ее унылой свитой забот, печалей и недугов осталась позади, как воспоминание о неприятном сне, от которого они с облегчением пробудились. Душа вновь обрела ту недолговечную свежесть, без которой быстролетные впечатления жизни кажутся лишь галереей потускневших от времени картин, и мир волшебно заиграл перед ними всеми своими красками. Они чувствовали себя подобно первозданным существам в первозданной вселенной.
— Мы молоды! Мы молоды! — ликуя, кричали они. Юность, как ранее глубокая старость, стерла характерные особенности каждого, столь ярко выраженные в среднюю пору жизни, и сроднила их между собой. То были теперь четверо шаловливых юнцов, резвившихся со всем безудержным весельем, присущим их возрасту. Удивительным образом их задор проявлялся охотнее всего в насмешках над той самой немощью преклонных лет, жертвами которой они были еще совсем недавно. Они громко потешались над своей старомодной одеждой, над долгополыми сюртуками и двубортными жилетами молодых людей, над чепцом юной красавицы. Один ковылял по паркету, подражая походке старого подагрика; другой оседлал нос очками и с притворным вниманием перелистывал страницы волшебной книги; третий уселся в глубокое кресло, передразнивая исполненную величавого достоинства позу самого доктора. Потом все трое, радостно крича, стали прыгать и носиться по комнате. Вдова Уичерли — если только можно назвать этим именем цветущую девушку — подбежала к креслу доктора с лукавой улыбкой на розовом личике.
— Доктор, милый мой старичок! — воскликнула она. — Вставайте-ка, я хочу потанцевать с вами! — И все четверо захохотали пуще прежнего, представляя себе, как смешон будет старый доктор за этим занятием.
— Прошу извинить меня, — спокойно ответил доктор. — Я стар, у меня ревматизм, и время танцев для меня давно миновало. Но я думаю, любой из этих молодых джентльменов будет счастлив стать в пару с такой прелестной дамой.
— Потанцуйте со мной, Клара! — воскликнул полковник Киллигру.
— Нет, нет, со мной! — закричал мистер Гаскойн.
— Она еще пятьдесят лет назад обещала мне свою руку, — запротестовал мистер Медберн.
Все трое окружили ее. Один жал ей руки со страстной силой, другой обхватил ее за талию, третий погрузил пальцы в шелковистые локоны, выбивавшиеся из-под вдовьего чепца. Краснея, вырываясь, смеясь, задыхаясь, уговаривая, обдавая своим теплым дыханием лица всех троих по очереди, она безуспешно пыталась освободиться из этих тройных объятий. Трудно было представить себе более оживленную картину борьбы юных соперников за прелестную добычу. Говорят, однако, что в силу какого-то странного обмана зрения — быть может, из-за старомодных костюмов и сумрака, царившего в комнате, — в высоком зеркале отразилась смехотворная драка трех сгорбленных, седых стариков из-за костлявой, морщинистой и безобразной старухи. Но они были молоды, пыл их страстей говорил об этом. Распаленные кокетством девушки-вдовы, которая не уступала, но в то же время и не очень сопротивлялась их ласкам, трое соперников стали обмениваться грозными взглядами. Не выпуская соблазнительной добычи, они свирепо вцепились в горло друг другу. В суматохе кто-то толкнул стол, он опрокинулся, и чаша разбилась на тысячу кусков. Драгоценная влага юности сверкающим ручьем разлилась по полу и намочила крылья пестрого мотылька, который, состарившись с приближением осени, уже не мог летать и ждал смерти. Он тотчас же встрепенулся, порхнул через всю комнату и опустился на снежные кудри доктора Хейдеггера.
— Полно, полно, джентльмены! Полно, госпожа Уичерли! — воскликнул доктор. — Я решительно протестую против подобного бесчинства.
Они вздрогнули и остановились, ибо в этот миг им почудилось, что седое Время зовет их из солнечной юности назад, в холодную и мрачную долину преклонных лет. Они оглянулись на доктора Хейдеггера, который по-прежнему сидел в своем резном кресле, держа в руках полустолетнюю розу, подобранную им среди осколков разбитой чаши. По его знаку четыре виновника беспорядка уселись на свои места — довольно, впрочем, охотно, так как, несмотря на возвращенную молодость, резкие движения утомили их.
— Роза моей бедной Сильвии! — вскричал вдруг доктор Хейдеггер, разглядывая цветок при свете вечерней зари. — Она, кажется, вянет опять!
Да, так оно и было. На глазах у склонившихся над нею людей роза съеживалась все быстрее и быстрее, покуда не сделалась снова такой же сморщенной и сухой, какой была до того, как попала в чашу. Доктор стряхнул с ее лепестков последние капли влаги.
— Она и такою дорога мне не меньше, чем в своей утренней свежести, сказал он, прижимая увядшую розу к своим увядшим губам.
При этих словах мотылек спорхнул с его седых кудрей и бессильно упал на пол. Гости доктора вздрогнули. Их вдруг стал пробирать какой-то странный холодок, и трудно было понять, чего он коснулся раньше — души или тела. Они взглянули друг на друга, и им почудилось, что каждое отлетающее мгновение крадет у них какую-нибудь привлекательную черту, оставляет новую морщинку на коже, которая только что была гладкой и свежей. Не наваждение ли это было? Неужели течение целой жизни уместилось в этот короткий час, и теперь они снова — четыре старика, гости старого своего друга доктора Хейдеггера?
— Значит, мы опять состарились? Так скоро? — горестно воскликнули они.
Увы, это была правда. Действие влаги юности оказалось более преходящим, чем власть вина. Опьянение рассеялось. Да! Они снова были стариками. Судорожным движением, в котором еще сказалась женщина, вдова костлявыми ладонями закрыла лицо, моля, чтобы гробовая крышка скрыла его навек, раз ему не суждено более быть прекрасным.
— Да, друзья мои, вы снова стары, — сказал доктор Хейдеггер, — а влага юности — взгляните! — вся пролита на пол. Что ж, я не сожалею об этом, ибо если бы даже источник забил у моего порога, я и тогда не нагнулся бы, чтоб смочить в нем губы, даже если б опьянение длилось не минуты, а годы. Таков урок, который вы мне преподали.
Но для четверых друзей доктора это не послужило уроком. Они тут же решили совершить паломничество во Флориду, чтобы утром, днем и вечером вкушать от Источника юности.
Перевод Е. Калашниковой
ЛЕГЕНДЫ ГУБЕРНАТОРСКОГО ДОМА
Как-то под вечер, минувшим летом, я шел по Вашингтон-стрит, и внимание мое привлекла вывеска, торчащая над аркой узкого прохода почти напротив Старой Южной церкви. На вывеске изображено было здание величественной архитектуры, а рядом значилось: «Гостиница „Губернаторский дом“, содержатель Томас Уэйт». Слова эти весьма кстати напомнили мне о моем давнем намерении посетить и осмотреть былую резиденцию английских правителей Массачусетса; я нырнул под арку, и несколько шагов по сводчатому коридору, прорезывающему кирпичное строение торговых рядов, привели меня из шумного центра современного Бостона на маленький уединенный двор. Одну сторону этого двора занимал трехэтажный прямоугольный фасад Губернаторского дома, увенчанный башенкой, на крыше которой можно было разглядеть позолоченную фигуру индейца с натянутым луком, словно готовящегося пронзить стрелой флюгер на шпиле Старой Южной церкви. В такой позе индеец пребывает уже семьдесят с лишком лет, с тех самых пор, как почетный член церковной общины Драун, искусный резчик по дереву, поставил его там бессменным городским караульным.
