И царь шутливо приложил кулак к толстой щеке Федьки. Тот побелел и заулыбался, видимо, не зная, шутит ли царь или же сейчас в присутствие посла в самом деле заедет в рыло.
Расфуфыренные крайчий, чашник и чарошник стояли у столов, зорко наблюдая за своевременным подаванием кушанья и напитков. Музыканты в углу наяривали скоморошскую какофонию, призванную, наверное, веселить шведов. Шесть шведских офицеров, сидящих по правую руку от своего командира, вопреки внешне хладнокровному Де ла Гарды, наоборот, выказывали то бурное удивление, то бурный восторг, но не музыкой, а блюдами, их обилием и разнообразием. Кажется, что шведы оказались в легендарных чертогах бога Одина, где пируют асы древних викингов вместе с душами павших в бою храбрых воинов.
Шведской миссии, проехавшей половину Московии, эта страна изначально показалась не то, чтобы бедной, а даже где-то разоренной, словно мор или монголы во второй раз прошлись по землям царя в обе стороны. Деревни угнетали послов своей внешней нищетой, а редкие города напоминали разоренные налетом змея-горыныча деревни. Забитые, напуганные местные жители разбегались при виде иностранцев, иные пытались чем-то помочь, но ни по-русски, ни по-немецки ничего не знали. И лишь между Можайском и Москвой Де ла Гарды объяснился по-фински с какими-то ортодоксального вида бородатыми мужиками. А вот в самой Москве шведы попали словно в сказку: разодетые в красивые и даже чересчур яркие, пусть и несколько мешковатые длинные одежды люди, огромные золотые купола церквей, ковши красной и черной икры, фаршированные по-царски щуки, треска с яйцами в сметане, заливные поросята и языки, но особенно — румяные девушки-красавицы, приглашающие пойти вместе в баню, что шведы с готовностью и делали. Московская баня вновь удивила — точно шведская, с вениками и паром.
— Варяжская школа, — улыбались шведы, хлестая в жарком пару друг друга березовыми ветками, хохоча и радуясь, что оказались словно дома…
Однако не столь благодушен был сам Де ла Гарды. Он не забыл осаду Риги, не забыл жестокого обращения московитян с мертвыми телами рижских оборонцев. Его, стреляного воробья, трудно было расположить к царю веником в парной или же жареным медведем в столовой. Более того, набравшись храбрости после второго выпитого кубка вина и решив перешагнуть через дипломатическую корректность, Де ла Гарды спросил Алексея Михайловича не слишком ли жирует царь в то время, как та часть страны, кою удалось увидеть Де ла Гарды, бедствует и даже нищенствует.
— У нас в Швеции король никогда бы не посмел демонстрировать столь шикарную жизнь в то время, как его сограждане переживают трудные времена, — закончил ливонский губернатор, испытывающе взглянув на царя.
Но Алексей Михайлович даже не обиделся на такой дерзский вопрос. Он рассмеялся, дружески положив руку на плечо шведа:
— Дорогой мой генерал-губернатор! Да когда четыреста лет назад русские киевляне строили Владимир и Ярославль, а потом еще через сто лет Тверь и Москву, то местные чухонцы точно также бедно жили. Им богатство не нужно, они не знают что с ним делать. Эти нагие люди и счастливы своей бедностью, счастливы в своем незнании и неведении богатой жизни. Им дай золота и серебра, они его тут же перельют на своих паганских идолов, пропьют в два дня или в один вечер, а то и просто закопают в землю. Это все чернь, незнающая истинной разницы между богатством и нищетой. Я могу дать им самые лучшие книги для чтения, но они будут ими печь топить. Пришлю толмача, чтобы научить читать книги сии, а они по своим норам разбегутся от него, как от палача. Дикие люди, господин Де ла Гарды! В этом, кстати, их собственное богатство! Ведь чему учит наша церковь? Будь богат духом, а не материальными благами!
— Да, но при этом ваша церковь, как и вы сами, светлый царь, не показывает примера скромности в быту, — укоризненно заметил Де ла Гарды, — что в большей степени демонстрирует как раз наша протестантская церковь, избавляясь от излишеств. А по поводу чухонцев… Но ведь наши подданные финны, карелы, ингерманландцы и эстляндцы тоже, как вы выразились, чухонцы, родственные вашим, но картина в Шведском королевстве абсолютно иная. У нас эти, как вы их называете, чухонцы почему-то не особо счастливы в нищете, ибо нищий телом не может быть богатым духом человеком. Не бедствуют наши финны, а живут на равных условиях со шведами и немцами в городах, организуют цеха и артели, учатся в университетах, получают докторские степени, идут служить в церковь, армию, в школы. И мы, обратите на это особое внимание, не заставляем их говорить обязательно по-шведски, хотя шведский и немецкий они знать должны, не приказываем крестить именно в шведские имена.
Алексей Михайлович молча выслушал перевод, потом грустно кивнул. Возразить ему было нечем, ибо он сам был согласен со шведским послом. Благодушие царя резко сменило самобичевание:
— Эх, правы вы, господин генерал! Ох, правы! Вот это все, — обвел он рукой столы, — не есть благо для меня! Со всем этим златом, серебром да роскошью я не войду в царствие небесное, но утянет меня сей презренный металл в гиену огненную! Чухонский рыбак куда как более счастлив, чем я, грешный! Он, чухонец нерусский, поймает рыбу, съест ее и доволен жизнью! А я? Быть царем — это тяжелый крест. Иной раз кажется, сел бы в дырявый чел, рыбачил да был счастлив в своей первобытной наготе. Вы и не представляете сколько нерешенных задач в стране, сколько бед и забот наваливается на мою несчастную голову!
«Так к чему же тебе новые земли, если в старых жизнь наладить не можешь, — сердито думал Де ла Гарды, пробуя греческое вино, вспоминая осаду царем Риги, — наверное, не будем продавать царю новые пистолеты, продадим старые, с переделанными замками, под новые. Неизвестно еще против кого в будущем сии пистолеты царь повернет. А деньги у нашего царя, похоже, имеются, и немалые». Еще до утренней обедни заморский гость обратил пристальное внимание на горы золотой и серебряной посуды в комнате, смежной со столовой, через которую проходил. Там еще стояли литые серебряные бочки, огромные серебряные тазы, кои поднимали за ручки четыре человека…
— Не вели казнить, пресветлый царь! — вдруг в кремлевскую столовую влетел Питирим Крутицкий и прямо в своих церковных одеждах и посохом растянулся перед царским столом, ломящимся от явств, вытирая длинной бородой пол.
— Что случилось? — Алексей Михайлович насупился и встал с золотым кубком вина в руке, с удивлением глядя сверху вниз. Удивило прежде всего то, что с вестью прибежал сам митрополит, заменяющий не то временно, не то постоянно расстригу Никона.
— Никон в Москве! — поднял на царя перепуганные глаза Крутицкий.
— Где? — только и выдавил из себя Алексей Михайлович, побледнев, как скатерть. Хмель враз выветрился из царской головы.
— В Успенском соборе. Прямо во время утрени явился. Говорит мол, сошел-де с престола никем не гоним, а ныне пришел на престол никем не зовом сам.
— Как сам!? — царь сжал кулаки. — Мало я ему рожу кровью разукрасил? Это не переводи! — бросил он в сторону толмача, — а суд восточных патриархов?! Эй, стража! А ну, сюда этого чертого мордвина тащите! Не было печали, так еще и этот! За что столько бед на мою голову! Почему сразу не доложили?
— Посылал я человечка, — оправдывался Крутицкий, — но челядь не пускала, говорят, торжественный прием!
— Оно верно, — растерянно обернулся на посла царь…
Когда 10 июля 1658 года патриарх Никон под давлением царя и суда восточных патриархов торжественно заявил с амвона Успенского собора, что он слагает бремя патриаршей власти, то все поняли его слова как «от сего времени не буду вам патриархом». Поняли отречение Никона, как окончательное и категорическое решение отказаться не только от руководства церковью, но и от сана и почестей патриарха (впрочем, у Никона и не было никакого иного выбора). Через два дня после отречения в разговоре с посланцем царя Никон вновь еще раз подтвердил свое решение:
— Кого Бог изволит, и пресвятая Богородица и великий государь укажет, — говорил он, хмуря брови, — быти на его месте патриархом, и он, патриарх, благословляет и великому государю бьет челом, чтобы церковь не вдовствовала и беспастырна не была.
А когда царский человечек уходил, то бросил ему в спину злобно:
— А только-де похочу быть патриархом, проклят буду и анафема мне тогда!
Наверное и Никона, как и Хованского, можно было прозвать Тараруй. Чем дольше «смиренный Никон, бывший патриарх» — как он сам писал в письмах — оставался вдали от Москвы без дела и без власти, тем больше «бывшему» хотелось снова играть руководящую роль в московской церкви. Обидевшись на то, что его временный заместитель Питирим Крутицкий сделал несколько не вполне тактичных замечаний и действий, Никон предал анафеме этого не очень задачливого и умного митрополита.
