— Как спадает? — в один голос спросили Петр и Апраксин.
Прохор, недоуменно ухмыльнувшись, пожал плечами:
— Стало быть, государь, на Беломорье за два раза на день и в ночь водица в море то отливает, то прибывает. По-нашенски такое дело ливом прозывается.
— Отчего вдруг такое? — напирал на кормщика любопытный Петр.
— Бают, — почесывая затылок, Прохор кивнул на поднявшийся из-за горизонта диск луны, — что-то мудреное с месяцем повязано. Вот нынче рассветает, море-то спадает, к полудню воды прибудет. Вечером сызнова убудет, а в полуночь подымется.
— И какой мерой гуляет вода? — не отставал Петр, поняв, что такая природа моря не может обходить стороной морское дело.
— В сих местах, у Терского берега, сажени на две, а в устье Двинском — полсажени. Однако в ту пору, когда лив починается, Двина поверху вспять поворачивается. Самое время на дощаниках с устья к Городу подниматься.
Чем дальше к северу, тем выше громоздились скалистые берега, постепенно исчезала и без того редкая поросль короткоствольного ельника, в ложбинах речушек все выше поднимались лысые сопки. На третий день плавания каменистые берега вдруг раздвинулись. Издалека, с сопок, по широкой лощине, пенясь на порогах и валунах, к морю каскадами стремглав сбегала речка. Справа на высокой сопке белела шапка снега.
— Поной-река! — объявил Прохор и перевел взгляд на север. — Отсюда море Студеное плещется, а далее окиян.
Ночью заметно похолодало. Все, кто был в силах, вышли на палубу, поеживались в кафтанах, натягивали поглубже шапки. Прохор накинул на царя короткий зипун.
На востоке яркой полосой алел небосвод, красно-медное светило медленно выходило из-за обозначенного темной кромкой горизонта моря.
Апраксин взглянул за борт. Вода за ночь изменила белесый отсвет на свинцовый с чернью, мрачноватый. Ветер зашел к северу, и теперь суда продвигались вперед медленнее, часто меняя галсы[13]. Волна стала длиннее, но гораздо выше, яхту то и дело забрызгивало набегающей волной, и пассажиры поспешили убраться в каюты. Небо внезапно потемнело, появившаяся невесть откуда угрюмая туча закрыла полнебосвода, и на палубу посыпалась снежная крупа.
Прикрывая лицо, Прохор проговорил:
— Рановато нонче чичега объявилась, птицы-то, чаю, еще к теплу не подались.
Так же внезапно снежная завеса оборвалась, и опять выглянуло солнце. Под берегом вырисовывались острова.
— Три острова, государь, — проговорил Прохор и тут же посоветовал: — Далее, государь, нашей посудине плыть несподручно. Иноземцы-то с товарами, в грузу, им волна нипочем, а нас-то, гляди, валит в бок круто. Далее горше станет, волна с окияна пойдет поболее.
Петр переглянулся с Апраксиным. Осторожный Федор еще накануне вечером советовал дальше в Студеное море не ходить:
— Волна-то взыгрывает, Петр Лексеич, да и люди наши в одежке легкой, не по-зимнему одеты.
Спустя полчаса «Святой Петр» дважды пальнул из пушки и направился к фрегату. Там подобрали паруса и легли в дрейф. Не доходя кабельтова, яхта отвернула и начала дрейфовать. В рупор Петр и Голголсен прокричали взаимные приветствия и пожелания «попутного ветра».
Обратный путь занял два дня. Впервые Петр самостоятельно вел свой корабль по морю. К полудню распогодилось, море курчавилось белесыми барашками, умеренный ветер зашел к западу, на безоблачном небосводе засияло солнце.
Первый выход в открытое море, встреча с океаном запали в памяти царя на всю жизнь. Спустя три десятилетия он вспомнил об этом: «Итак, в 1693 году был у Города, и от Города ходили по морю до Поноя с английскими и голландскими купеческими кораблями и одним голландским конвоем, которым командовал капитан Голголсен; а мы были на своей яхте, именуемой «Святой Петр».
Апраксин удивлялся — когда царь отдыхает? Круглые сутки он или стоял у штурвала, или ходил от мачты к мачте с Енсеном, расспрашивал, лазил по вантам на салинги[14], работал со шкотами, разворачивал реи с парусами. Каждый раз при перемене галса Прохор предварительно докладывал ему и пояснял, что к чему.
На одном из длительных галсов притомленный царь крикнул Меншикову:
— Алексашка, тащи стул!
Снял кафтан, устроился на наветренном борту, где ослепительно сияло солнце, и задремал. Рядом прикорнул и порядком уставший Апраксин. Но забытье длилось недолго.
— Слышь-ка, Федя, даве перед отплытием Матвеев мне сказывал, в городе ожидают прибытия купеческих судов, то ли гамбургских, то ли бременских, строенных по-особенному. — Петр сладко потянулся и повернулся к Апраксину. — Так я надумал тех корабликов дождаться, полюбоваться на их устройство.
«Вот еще незадача, — подумал разомлевший Апраксин, — а я-то думал, скоро собираться в обратный путь». — Но царю ответил в тон:
— Раз есть такая потреба, государь, тому и быть.
События минувшей недели всколыхнули прежде благостное душевное состояние Апраксина. С тех пор как за кормой яхты, постепенно исчезая в дымке, сначала скрылись очертания Архангельского, а потом и вовсе пропал берег, странное, необъяснимо-томительное чувство поселилось в его душе. Неотступно следуя за царем, вслушиваясь в его реплики, перехватывая его восхищенные взгляды на вздутые паруса, идущие следом корабли, он, невольно для себя, проникался тем же интересом, заражался постепенно той же непонятной тягой ко всему новому, что открывалось в общении с морем. Какие-то мимолетные, схожие ощущения испытывал он и прежде на Плещеевом озере. Но те треволнения, в самом деле, теперь, при встрече с морем, казались детской забавой…
Утомленный бессонной ночью, Апраксин хотел задремать, но царь опять окликнул:
— Порешил я, Федя, забрать отсюда Андрейку, пущай едет в Белокаменную, к дядьке Льву, в Посольский приказ. Ныне у него дельных помощников, окромя Украинцева, нет. — Петр лукаво посмотрел на Апраксина и неожиданно закончил: — А заместо Матвеева ты сядешь тута на воеводство.
С Апраксина слетели остатки дремоты, он встряхнулся и невольно приподнялся, вопросительно глядя на Петра, а тот засмеялся:
— А што тебе забота? То ли на Москве, то ли здесь жить. Женку сюда перевезешь, заживешь по-семейному. Детками обзаведешься. — Согнав улыбку, закончил: — Дело решенное, Федор, кроме тебя в дальней земле поморской некому быть. По делу, задумку имею соорудить здесь верфь, суда почнем строить. А ты по этой части у меня самый знающий, да и человек ты нашей компании, ныне не каждому поверять сокровенное возможно…
Впервые из всех царей Петр ступил на морской берег Руси, мало того, по зову сердца отправился в морские просторы испытать судьбу.
Летопись двинская кратко заметила: «И был на Терской стороне, далее Поноя реки, до трех островов, и оттоле возвратился и приды к Архангельскому 10-го числа, сего же месяца, во всяком благополучии и здравии и стал яхтою своею, ниже Англинского мосту».
В Архангельском первые дни царь занимался с Виниусом разбором бумаг из Москвы, писал матери Наталье Кирилловне, на третий день позвал Апраксина:
— Поедем в палаты к Матвееву, он дожидается нас. Будешь всюду подле меня, слухай все и запоминай. Тебе править.
Первым делом разбирали жалобы иноземцев на Матвеева.
— Сказывай про доносы иноземцев, покажь, чем обелишь себя.
На массивном, грубо сколоченном дубовом столе воеводы лежала толстенная раскрытая книга.
— Сие, Петр Алексеич, список с челобитной московских купцов родителю твоему, царство ему небесное, Алексею Михайловичу.
Петр кивнул:
— Читай.
— Купцы жаловались государю на англичан и всех немцев, что беспошлинно скупают за бесценок в уездах, в деревнях хлеб, пеньку, лен, рыбу да нашим же в розницу продают.
Петр перебил:
— Читай челобитие.
— «Эти немцы, — начал Матвеев, — не одних нас без промысла учинили, они все Московское государство оголодили; покупая на Москве и в городах мясо, всякий харч и хлеб, вывозят в свои земли… и мы товаренки свои от Архангельского городка возим назад, а некоторые одолжавшие людишки, плача, отдают свои товары за бесценок. Да немцы же смыслили лукавством своим, откупать ворванье сало, чтобы государевы торговые люди и все поморские промышленники этого сала мимо их другим людям никому не продавали, а себе берут за полцены, в треть и четверть цены и оттого Колмогорцы и все Приморье обнищали и разбрелись врозь и твоя государева вотчина город Архангельский и Колмогорский уезд и все Поморье пустеет…
Милостивый государь, пожалей нас, холопей и сирот твоих, воззри на нас бедных и не дай нам от иноверцев быть в вечной нищете и скудности».
Петр слушал, не перебивая, полузакрыв глаза. Апраксин проникся еще большим уважением к Матвееву: «Молодчага, в корень смотрит».
