— Знать, в столице баре так живут теперя…
В Холмогорах Ивана поселили под строжайшим надзором. Даже жена Миллера не имела права видеть его. Когда разразилась эпидемия оспы, в Петербург пошел запрос, можно ли допускать в случае болезни лекаря.
Бродя по узкому дворику, мальчик тоскливо вглядывался в щели забора. За домом лежал пестрый луг, цвели неведомые цветы, резвились животные.
— Пусти меня, — робко просил он Миллера.
Тот, вздыхая, качал головой.
— Не велено, Григорий.
— Я не Григорий. Меня Ваней звали. Я царем был.
— Тсс… тише. Услышит кто, ни тебе, ни мне головы не сносить. Кто тебе эту блажь втемяшил? Какой из тебя царь? Царь в каретах золоченых ездит.
— Я видел царя на картинке, — соглашался Иван, — в карете, а вокруг конники. Научи меня грамоте, я читать буду, скучно мне.
— Не велено, — отмахивался Миллер. Но после одного такого разговора он украдкой принес книгу и, озираясь по сторонам, стал водить карандашом по строчкам. — Аз… буки… веди… Повторяй за мной, горемычный.
Следы малолетнего императора усиленно заметались. Он давно жил в Холмогорах, а провизию для него высылали в Раненбург. Одного мещанина, у которого нашли отчеканенный ранее рубль с изображением Ивана, сослали в Сибирь.
…Годы шли медленной чередой. Полярная ночь сменялась неугасавшим днем, но ничто не изменялось в существовании пленника. Бродя по своему дворику и подолгу глядя на яркие сполохи, он мучительно старался припомнить свое детство. Перед ним мелькал образ пышной ласковой дамы; обрывки воспоминаний, волнующих и непонятных, теснили сто воображение. В отчаянии он спрашивал у Миллера, у караульных солдат, кто он. Миллер отмалчивался, солдаты смеялись. Иван убегал от них и, зарываясь в грязные подушки, плакал бессильными слезами.
Однажды в ночной, неурочный час его позвали в кордегардию. Незнакомый нарядный офицер с любопытством смотрел на него.
— Собирайтесь. Мы с вами сейчас поедем.
— Куда?
— Не велено сообщать.
Опять «не велено»!.. Все равно, лишь бы уехать от опостылевшего забора, от унылого дворика, от пугающих таинственных сполохов.
Иван не знал, что в предыдущем году пойманный беглый преступник Зарубин показал на допросе, что доходил в своих странствиях до Берлина и что король Фридрих призвал его там к себе и уговаривал выкрасть малолетнего императора из холмогорского далека и поднять его именем раскольников.
К рассказу беглого отнеслись с сомнением, но вывели заключение, что местопребывание свергнутого императора уже не тайна, а потому надлежит, осторожности ради, перевести его в другое место, да понадежнее. А куда же, как не в Шлиссельбург?
В пути Иван на все глядел с изумлением.
— Что это? — спрашивал он своего спутника.
— Шлагбаум.
— Зачем это? — И, не дожидаясь ответа, вдруг спрашивал: — А какой год у нас сейчас?
— 1757-й… Не приказано с вами разговаривать.
Так подъехали они к Петербургу. Офицер приказал задернуть шторы на окнах кареты, но Иван по доносившемуся уличному шуму понял, что они прибыли в большой город.
— Согласно инструкции я должен завязать вам глаза, — сказал офицер, когда карета остановилась.
Иван послушно наклонил, голову, пока провожатый стягивал у него на затылке плотную темную повязку. Его долго вели по лестницам и коридорам; потом офицер снял повязку и удалился.
Иван увидел себя в просторной, роскошно убранной комнате. Смутные воспоминания с новой силой шевельнулись в нем. Золотые канделябры, лепные узоры на потолке, нагие прекрасные женщины на картинах — все это было странно знакомо.
— Подойдите сюда, — раздался чей-то мелодичный голос.
Он обомлел: у окна стояла невиданно прекрасная дама в мехах и бриллиантах. Подле нее — представительный мужчина.
Он робко подошел и, потупясь, остановился.
Ему было теперь семнадцать лет. Он был высок ростом, с орлиным носом, большими голубыми глазами и вьющимися белокурыми волосами. Лицо его было покрыто неестественной, мраморной бледностью.
Елизавета пристально рассматривала его.
— Граф, — тихо сказала она стоявшему подле нее мужчине, — поговори с ним.
Шувалов ласково произнес:
— Не бойтесь, молодой человек. Вам не сделают ничего худого.
— Я н-не боюсь, — вымолвил Иван. Голос у него был приятный, но он сильно заикался.
— Чего бы вы хотели? — продолжал Шувалов.
— С-солнышка мало… Гулять не пускают. И с-скучно тож. Книжечку дали бы…
— Как зовут вас?
Юноша недоуменно молчал; взгляд его блуждал по сторонам. Видимое усилие отразилось на его лице.
— Н-не знаю, — тихо сказал он. — Иваном к-кликали, ништо Григорием. Не п-помню я.
Дама сочувственно смотрела на него. Потом, поманив Шувалова, отошла с ним в дальний угол.
— Довольно, граф Петр, — прошептала она. — Сам видишь, не гож он в монархи. Жалок он, бедненький. Может, отпустишь его на волю?
— Как прикажете, государыня, — жестко ответил Шувалов, — токмо не пожалеть бы потом: коли вороги сего юношу для козней злоумышленных используют. Нет, уж лучше, если не нам, никому пусть не послужит. Надлежит его спрятать так, чтоб ни одна душа о нем не проведала.
— Ну, как знаешь, — вздохнула императрица. Она еще раз сочувственно взглянула на юношу, неожиданно погладила его по вьющимся кудрям и, шумя платьем, вышла из комнаты.
Ивану снова завязали глаза, повезли по тряской мостовой, потом посадили в лодку. Ласковые волны плескались о борта, что-то лепетали непонятным говорком. Ивану разрешили опустить руку в воду, и он с наслаждением ощущал неведомую речную прохладу. Плыли долго, солдаты тяжело дышали, выгребая против течения. Наконец лодка причалила, загрохотали тяжелые ворота, опять потянулись длинные коридоры, в которых гулко отдавались шаги и голоса.
— Пришли, — сказал кто-то отдуваясь.
Ивану развязали глаза. Он находился в темной комнате; свет не проникал в нее, так как перед окном во дворе была высокая постройка. Даже днем горели свечи. Воздух был душный и затхлый.
Иван в оцепенении молчал. Так вот о чем пели говорливые волны… Новая темница — пуще прежней.
— Гулять п-пускать будете? — спросил он, уронив руки.
— Не велено, — сухо ответил давешний голос, и все вышли, заперев за собою массивную дверь.
Шлиссельбургская крепость приняла нового узника.
2
Ни смотрителю, ни коменданту не было известно, кто таков новый заключенный. «И с виду встрепан, и умишком беден, а стерегут, как паву», недоумевали в крепости.
Но не только в крепости интересовались таинственным арестантом. На воле также следили за ним, и не в одной лишь России. Прусский король не был уверен в Петре III: чересчур глуп и бестактен, к тому же подле него супруга, эта чересчур умна. Неплохо было бы вместо этой пары посадить на русский престол вовсе не искушенного в политике, слабоумного и слабовольного Ивана VI.
И в очередном секретном письме главный конфидент Фридриха в Петербурге Таген, он же Шлимм, получил прямое предписание всеми мерами содействовать освобождении неудачливого императора из крепости и возведению его на престол.
Барон Шлимм после опалы Пальменбаха перешел на службу к Фермору и вскоре получил доступ во все петербургские салоны. Корректный, хладнокровный, с манерами прирожденного аристократа, он примелькался всюду, отпускал изысканные комплименты дамам, устраивал pepits jeux[28], разговаривал с мужчинами о негоциации и политике, рассказывал сообщенные ему из Голландии новости, участливо спрашивал о военном положении.
В последнее время у него было много забот: несмотря на все старания, ему не удавалось склонить ни одного министра или хотя бы влиятельного придворного к мысли о необходимости заключения мира. Фридрих слал письма, в которых брань перемешивалась с угрозами, требовал отчетов в израсходованных суммах, — у Шлимма голова шла кругом, а тут еще это новое поручение.
Мнимый господин Таген лихорадочно соображал, как подступиться к этому щекотливейшему делу. Государева крепость, арестант за семью замками — тут нужна помощь кого-нибудь из внутреннего гарнизона, иначе и не проникнешь в это узилище. Да где взять такого?
И вдруг словно ворожея наворожила. Однажды утром докладывают, что его хочет видеть поручик Мирович. Кто такой? Наверное, какой-либо проситель.
— Я занят. Пускай зайдет в другой раз.
Слуга возвращается: пришедший настойчиво просит принять его.
— Ну что же, — господин Таген со вздохом запахивает халат. — Впусти.
Он с неудовольствием смотрит на вошедшего плохо одетого офицера и резко спрашивает:
— Что вам угодно?
— У меня к вам дело, господин барон, — спокойно произносит офицер.
Таген, закусив губу, говорит:
