Три сына было у спасенного Кузнецом царя Фаридуна: Тур, Салм и Эрадж. Им во владение он дал Туран, Рим и Эраншахр. Но, сговорившись, Тур и Салм убили своего брата Эраджа. С тех пор нет мира между Востоком и Западом. И вечно повторяется это: Салм и Тур сговариваются против срединного брата…
Мерв — крайний город Эраншахра. Где–то там, откуда должно встать солнце, туранцы десять лет назад втоптали в песок сорок тысяч азатов и «бессмертных» царя Пероза. Потом началась буря и огромный бархан насыпала там, где остались они лежать. Каждую весну на том бархане выступает кровь и слышатся стоны. А Мерв стал открытым для всех городом. Хоть и сидел в нем канаранг с войском, туранцы по договору могли беспрепятственно въезжать и выезжать из него без уплаты пошлин на купленное и проданное…
Авраам не понял вначале, что же случилось в мире. Не было зари, и нисколько не изменилось небо. Огромный белый шар быстро выкатился из–за чистого горизонта, и сразу, насколько хватало глаз, черные треугольники и трапеции испещрили землю. Миллионы барханов озарились слепящим светом и дали черную тень в сторону. Ночь была еще там, куда не попало солнце. Сухой до предела воздух не знает здесь полутонов и обманчивых преломлений…
И он до конца вдруг осмыслил арийские легенды: пустые скалы, безлюдные горячие пустыни, ядом брызжущие дивы и волкоглавые враги. Воитель–отец сражается насмерть с сыном, и вечный трагический закон это, предопределенный светилами. Смысла не дано знать — и не надо. Голое яростное стремление, и нет полутонов, колебаний, относительности. Арийская надменность прямизны. Изменником с чужой кровью выглядит при этом буйном торжестве природы брат героя Ростама, кабулский царь Шагад, вырывший западню на его пути:
Шагад сказал: «Ты страх внушал народам,
Сражен ты справедливым небосводом.
Зачем ты столько крови проливал?
Всю жизнь ты грабил, вечно воевал.
Пора твоя настала, лев Систана…»
Природа и дух человеческий… Война и мир… Найдут ли люди себя?.. По легенде, Шагад пожалел умирающего воителя, дал ему в яму лук со стрелами для защиты от бродячих львов. Захохотал радостно Ростам и пронзил Шагада…
Но как же тогда царевич Сиявуш, пожелавший вечного мира и ушедший на чужбину, чтобы строить города счастья? Самый полный список этой легенды нашел он здесь, в одном из старых книгохранилищ. Совсем не тот Афрасиаб, извечный враг и родня Ахримана, появляется в ней:
Сказал Афрасиаб: «Мы видим оба,
Что погрузилась в сон людская злоба…
Покоя не было в душе людской,
Но ты пришел и дал земле покой.
Еще такого не было событья!
Мы отдохнем от войн, кровопролитья.
Туран — твой друг…»
Пиран — главный туранский воитель помогает Сиявушу в его мирных делах. Сам Ростам, живущий войной, неузнаваем, и потерявший разум Кей–Кавус обвиняет его в неправильном воспитании царевича:
Ему внушил ты: мир нужнее чести,
Из сердца сына вырвал корень мести.
Покоя жаждешь ты и тишины,
А не величья трона и страны…
А может быть, именно здесь, на острие джамшидова меча между Эраном и Тураном, родилось это предание, возвышающее дух перед природой, мир перед войной?..
Авраам уже записал его стихами, но одно имя изменил. Туранка Зарингис — дочь царя Афрасиаба — была верной женой благородному Сиявушу. Он назвал ее Фарангис, что значит «Ослепительная», «Солнечная»…
Бам… бам… бам… бам… Еще половину лета слушал он этот звон… Никогда не видел настоящего моря Авраам, но знал уже его безбрежность. В зыбких песчаных волнах была дорога в Согдиану, и тошнило его от свирепой верблюжьей качки. На глазах вырастали черно–серебряные барханы, пересыпаясь под ветром один в другой. Бешеная река Окс раздваивала пустыню, деля мир на Эран и Туран. Как хотела текла она, и срамным именем от присевшей на песок женщины называли ее в просторечии.
Это было поздней осенью, когда пузырились от дождей неисчислимые самаркандские хаузы. Он уже много раз проходил по невольничьему торжищу, косясь на продаваемых женщин. И не останавливался, потому что всегда боялся увидеть их глаза…
В Ктесифоне друг его Кабруй–хайям купил себе как–то девушку, и никакого сомнения не появилось у него при этом. Артак имел жену родственной крови и красивую рабыню–ромейку для постели. Оба они посмеивались над Авраамом за его стеснительность. Так же естественно это было для них, как пить, спать, облегчаться. Он злился на себя и каждую ночь твердо решал найти себе женщину…
Под крытыми навесами был женский базар. Постоянные торговцы, перекупающие девушек у приходящих караванов, имели там положенные места. В синий и розовый атлас были закутаны женщины, дорогие украшения надевались им на оголенные руки и ноги, подвешивались к ушам и в проколы ноздрей, густо–синяя полоса рисовалась по бровям. А это был случайный продавец, и у самого края сидели приведенные им девушка и старуха…
Сначала Авраам увидел заляпанную грязью маленькую ногу. Вода стекала с земляного навеса, и крупные глиняные брызги падали на нее. Тогда он невольно посмотрел и увидел широко раскрытые темные глаза под обычными бровями. Недоумение было в них…
Уже пройдя базар, Авраам вдруг остановился и потом вернулся. Быстро, не глядя, договорился он с бородатым узколицым дехканом–согдийцем. Тот все повторял, что она — девственница, и предлагал ему еще и старуху, которая умела красить кошмы. Они пошли к базарному главе. Специальный человек с серебряным знаком на цепочке принял положенную плату и установил, что девушка переходит в его полное владение…
Авраам привел ее в дом и все не смотрел на нее. Пройдя в комнату, он начал почему–то ходить от сундука к двери. Она стала к стене и молча поворачивала за ним голову. Взглянув на ее забрызганные ноги, он засуетился, взял большой кувшин и пошел к хаузу. Обернувшись, увидел Авраам, что она идет за ним…
Кувшин никак не хотел тонуть в синеватом хаузе. Она взяла у него кувшин и набрала воды. Теперь он шел следом, а она несла кувшин на плече. Быстро мелькали ее щиколотки…
Потом она мылась, долго что–то чистила, убирала уже при горящей лампаде, а он бродил по айвану, заходил в виноградную беседку, и мелкий дождь шелестел в больших пожухлых листьях…
Все давно уже стихло в комнате, но он не заходил. А когда зашел, то увидел, что она спит, свернувшись на кошме под обитым цветной жестью сундуком. Неслышно подошел Авраам…
Совсем девочкой была еще она. Пухлые губы раскрылись, и розово отсвечивало от огня лампады маленькое детское ухо. Завозившись во сне, она еще теснее прижалась спиной к сундуку. Платьице–кетене сдвинулось, и грубые полотняные шаровары виднелись под ним…
Авраам снял с сундука одеяла, пододвинул на них девочку, укрыл. Она не проснулась и только прижалась щекой к его ладони. Он долго не отнимал руку, боясь разбудить ее…
Потом Авраам взял еще одеяло и подушку, вынес в прихожую. Он постелил здесь себе на вдвое свернутой кошме, разделся и все не задувал лампады, задумчиво перебирая меж пальцев крест. Из обычного кипариса был он, и стерся, выцвел от пота грубый волосяной шнурок…
Древним стольным городом туранских владык был Самарканд. Ночами кричали совы в зубчатых руинах Кей–Афрасиаба, а рядом на целый фарсанг разбросался новый город…
Каган Хушнаваз поставил свои шатры за городом, на ровном месте, где не росли деревья. Из гуннской степи был он родом и не терпел глиняную путаность дувалов. В три года раз наезжал туран–шах получить причитаемое с Согдианы и потом снова уходил в свои степи.
А меж шатров и вокруг носились царские саки, и нельзя было представить их иначе чем в вечной скачке. Служилые люди это были, вроде азатов. Они пасли табуны лошадей и не платили подати, но по царскому зову род выделял всадников с запасными лошадьми и в полном боевом облачении. В месяц раз съезжались они со всей степи в место, указанное царем. Поэтому еще с незапамятных Кеевых войн их называли так — кейсаки. А в Ктесифоне их звали кайсаками и говорили, что из синего железа у них руки. В парфянском войске были они, и это их считали греки–ромеи кентаврами…
С молодым безусым кайсаком Шерйезданом — «Львом Небесным» подружился он по уходе из Мерва. В охране серебра был тот при караване от туран–шаха, и сразу чем–то полюбился ему Авраам. Всю бесконечную дорогу до Самарканда не отходил от него Шерйездан, учил оберегаться от ядовитых пауков, помогал по–новому седлать коня. Здесь, в Самарканде, он что ни день наезжал в дом Авраама из царского стойбища. И всегда были с ним друзья — такие же молодые непоседливые кайсаки с черным пушком над губой. Они пили жгучее кобылье молоко из кожаных мешков–турсуков и смеялись так, что осыпалась пыль со старого, мазанного глиной потолка…
