Епископ, поставленный в Рязань из Москвы всероссийским митрополитом Алексеем, вышел в сопровождении раззолоченного причта и священников. Высокая митра сверкала. Посох переливал драгоценными каменьями. Прежде молебствия епископ обратился к народу:
— Братие христиане! Православный народ одержал великую победу над погаными нехристями.
Олег тоже обернулся лицом к затихшему народу. Начало ему понравилось: «Не Дмитрий победил, а народ. Понимает, что говорит в Рязани!»
Но вдруг насторожился.
— Собравшись воедино, москвитяне, суждальцы, тарусяне, коломяны встали под знаменем Московского князя Дмитрия, и бог благословил их.
Олег опустил глаза.
— Никогда не было побед над татарами, пока князья наши бились с ними разобщенно и разноголосо. Сие есть полная и первая победа над нечестивыми агарянами.
Олег вспыхнул и позеленел от ярости.
Тринадцать лет назад Олег первым кинулся вслед хану Тагаю. Догнал его под Шишовым лесом, вдребезги разбил, захватил всю добычу, пленных, а сам Тагай едва вырвался от Олега, проскочил между пальцами. Москва не желает об этом помнить. Забыла?
Олег снова стал лицом к алтарю, ему ненавистен стал епископский голос: от Москвы говорят!
Но епископ смотрел на народ и говорил народу. Голос его звучал громко и радостно:
— Закатилось солнце татар, отступило время от них. Господь же с нами!
Олег повторил шепотом:
— Отступило время от них.
А в церкви уже пели, и, едва смолкал хор, вновь гремел ненавистный московский голос.
Еле превозмогая себя, Олег подошел приложиться я отвел свой взгляд от народа, смотревшего на него. Простодушно подходили к епископу бояре Кобяковы, потомки Кобяка, половецкого хана. Набожно крестились Жулябовы, исконные рязанские бояре. Шумно следом за ними повалил народ. Все чувствовали Дмитриеву победу как свою. Один Олег сознавал себя побежденным, не радовался разгрому татар. А как бы хотел он этого разгрома! Но от своей руки.
Молчаливый, неулыбчивый, он вышел из собора и поднялся в седло. Снова кланялся ему народ, плыли облака, как венки по реке. Курлыкая, пролетал журавлиный косяк. Шли позади Олегова коня родственники и бояре.
В эти дни мало народу оставалось в городе. Бояре и помещики разъезжались по вотчинам: поспевал урожай, близилось время собирать оброки и платежи, в деревне нужен был хозяйский глаз.
Эту осень, казалось Олегу, можно встречать легко, татары схлынули, москвитянам не до Рязани — спешат по домам татарское добро делить.
Он вошел в терем к Евфросинье. Вечерело, становилось темно, но в окне сияло розовое небо, снизу приподнятое ровной грядой лазоревых облаков.
— К ночи, видать, опять туман сядет, — Сказала Евфросинья.
Он промолчал. А ей хотелось говорить.
— Дмитрий-то небось радуется.
Он промолчал. Она подумала и подошла к нему:
— Ольг Иванович!
Он поднял к ней голову. Она прижала его к себе, к своему злототканому московскому сарафану.
— Полно тебе, Ольг Иванович! Ведь и тяжелей бывало. А оно даже и хорошо, что так случилось. Чужими руками татарский жар загребем.
— Загребем, да не мы.
— А нам на что?
— Ты что ж, нищего нашего народа не видишь? Не дают стать на ноги. То один, то другой. На чем Рязани расти? Растет Москва, а Рязань отбивается. Москва торгует, а Рязань их купецкий ларь сторожит. Ежели ж врага не станет и сторож не понадобится, тогда и нас в ларь запрут. Я думаю так. что горько прежнее горе, а нонешнее — вдвое.
— А я инако мню. Надо мириться тебе с Дмитрием. Заодно идти.
Олег вскочил:
— Мне?
Евфросинья сказала настойчиво и упрямо:
— Тебе, тебе, Ольг. Тебе! Он силен. За его спиной и Рязань оправится. Надо теперь на Москву опираться.
— Этому не бывать! Посмотрим, кто за кем встанет.
— Но на кого ж ты обопрешься?
Олег смолчал. Потом превозмог себя, улыбнулся И обнял ее:
— На тебя обопрусь. Бабушка!
Сын Федор подрос, и Олегу нравилось, что он и Евфросинья еще молоды перед взрослым сыном. Он бы ее не назвал бабушкой, если б она не казалась еще молодой.
Олег вдруг сказал тихо и уверенно:
— Незачем нам опираться. Своих сил довольно есть.
— Тебе виднее.
С ней одной умел он говорить доверчиво. Ни с Титом Козельским, ни с кем из прежних друзей, ни с кем из нынешних так разговаривать он не мог.
Евфросинья насупилась:
— А ведь Володя-то Пронский тоже там. Победитель.
Он пожал плечами:
— Стратиг!
И опять она высказала его мысль:
— Без Боброка не поднялась бы эта опара.
— Как я без тебя бы, бабушка!
Олег думал:
«Боброк! Небось Дмитрий без него шагу не сумел бы ступить! Не зря к себе привязал, в родство ввел, на сестре женил! Не женил бы, ежели б упустить не опасался».
— К нам бы его, Боброка! — сказала княгиня.
— За тебя боюсь! Он хоть и сед, а статен!
— Ну тебя, Ольг Иванович! Смеется тоже! Сядь-кось поровней кружево-то мнешь.
Но эти минуты уединения бывали редки. Дом доверху был наполнен людьми — родней, гостельщиками, челядью, воинами. У кого-нибудь всегда находилось дело до князя, до княгини.
День кончался. Надвигалась ночь. А ночь, как ни сторожись, полна мрака, страхов, бедствий, затаившихся во тьме. Ночью кажется всякая беда вблизи. Разве отгородишься от нее прозрачным лепестком пламени у лампады или нежным копьем огня на мягком древке огарка?
Наступает ночь, когда болезни наваливаются на больных, когда счастье до смерти может задушить счастливых, а беда — побежденных.
Звонили на звонницах, ликовали и плакали; служили молебны и пели панихиды. Передовые полки и обозы уже переправлялись через Оку и шли по Коломенской дороге к Москве.
А Кирилл пошел в предместье, проведал коня, стоявшего у хозяина на постоялом дворище, и не спеша побрел вверх по Москве-реке.
Анюта тревожила его, словно должна сейчас прийти, да задержалась.
Немало дней минуло, как он увидел ее в первый раз на торгу, когда пришел из монастыря за солью.
Она стояла тогда, глядя на деревянные товары, расставленные по рогоже. Расписанные ярко, сбитые складно, радовали взор и манили бадейки, чашки, ковши, солоницы. И она стояла среди них — коренастая, белолицая, с темным ртом и глубокими влажными ямками в углах сухого упругого рта.
В ее плечах, в шее, в ее быстрой руке удивила его стремительная звериная сила. И эту силу он угадал по темному пушку на скулах.
«Горяча любить!»
Он остановился около, но она не обернулась — что ей за дело до чернеца.
Он стоял около.
— Аль помочь выбирать?
— Сама справлюсь.
— Ох, ендова красна.
— Мне медов не варить.
— Отчего ж?
— Некого поить.
— Сама пей.
— Одной скушно.
— Ну, меня позови.
— Чернецам грех.
— Я не боюсь.
— Не льстись. Не такая.
Он пошел за ней и между возов сена, в густом летнем запахе, схватил ее за руку:
— Ну позови, что ль!
Она не отняла руки и еще сильней его раздразнила взволнованным женским шепотом, где смешались тоска, и веселье, и жалость. Озираясь, чтоб не приметили их, она сказала:
— Ну что тебе? Зачем позову?
— Погреться.
— Мне-то, вдовой, тож зябко.
— Так чего ж?
— Да с чего я с тобой пойду! Чернец ведь!
— Позовешь — рясу отдам тебе на сарафан.
— Грех!
— Обдарю!
— Даров не хватит.
— А приняла б?
— Сперва поглядела б.
— Что хочешь дам!
Она вырвала горячую руку и впервые взглянула ему в глаза.
— Уйди, чернец. Сама боюсь. Уйди.
И быстро вернулась в толкотню рынка. Он сразу ее потерял, словно растаяла в толпе, — там мелькнул платок, схожий с ее платком; там плечи, подобные ее плечам; мелькнула рука, с такими, как у нее, пальцами. Словно в ней одной собран был весь народ и вдруг распался на части, а он ищет ее одну!
— Тут чернявая баба стояла, не видал?
— Анюта-то?
— Она.
— Видно, домой пошла. Чего ей тут делать?
— А ты знаешь ее?
— А кого ж у себя в городе я не знаю? Не чужой ведь!
— И меня знаешь?
— Што ж, ты первый раз, что ль, из Голутвина сюда пришел? Кириллой те звать. Каждый рынок небось тут бога славишь.
— Да я нонче за солью.
— А чернец и соль берет — божье дело деет. На братью ведь.
— Истинно.
— Ну, купи чего-нибудь.
— Не осуди — не заказано.
— Ну, так не засть товар от людей.
— Прости, добрый человек.
— Бог те простит.
Но имя ее было узнано. Кирилл уходил и думал:
«Право, она поддалась бы, не будь я чернецом. Греха опасается. А любовь нешь грех?»
Ее доверчивый шепот он унес в монастырь, и долго нигде она ему не попадалась.
