Утром она не могла натянуть чулки.
– Больно.
Потом не смогла надеть ботинки, не налезали. Он принес валенки, большие, подшитые, с разрезанными голенищами.
– Теперь свободно, – сказала она, осторожно и неумело пройдясь в них по комнате. Она сразу стала меньше ростом, коренастее, выглядела в них бабой с бледным опухшим лицом, синевой под страдальческими глазами.
И вдруг присела на кровать.
– Голова закружилась.
Он решил проводить ее, еще упадет на улице… Надо бы дать стакан горячего чая, но мать уже возилась на кухне, и Юре не хотелось при ней заходить туда.
Во дворе они никого не встретили. На Арбате он перешел на другую сторону улицы – у булочной стояли в очереди знакомые жильцы. Лена шла медленно, опираясь на его руку, – нашла время ходить под ручку. Но это их последний совместный путь, надо дотянуть. Лишь бы не упала, только бы дошла. Сегодня у нее выходной, отлежится. По своему двору она прошла одна, в подъезде оглянулась, улыбнулась ему.
Днем он хотел позвонить, узнать как, но не позвонил, торопливость только выдаст его беспокойство, подчеркнет опасность содеянного. Позвонит завтра на службу. Если вышла на работу, значит, здорова, если получилось – скажет. Она оказалась на работе. И тихо, отчетливо, прикрывая рукой трубку, сказала:
– Все в порядке.
В ее голосе он услышал счастливое сознание того, что это известие его обрадует.
– Ну, поздравляю, молодец, целую тебя, я еще позвоню, – ответил Юра и повесил трубку.
Звонить он больше не будет, хватит, разделался!
Когда вечером он пришел из института, мать сказала:
– Нинка Ивановых звонила.
– Чего ей надо?
– Позвонить просила.
Будет вздыхать насчет Сашки, тянуть резину. А ну их к свиньям собачьим!
Нина позвонила снова.
– Знаешь насчет Лены?..
У него остановилось сердце.
– А что?
– Кровотечение.
– Странно. Мы с ней, правда, давно не виделись, но только сегодня разговаривали по телефону. Она была на работе.
– С работы ее и увезли.
– В какой она больнице?
Нина назвала номер и адрес больницы, где-то в Марьиной роще. Он минуту колебался, потом решительно спросил:
– Отчего это у нее?
– Не знаю.
– Кто тебе сказал, что она в больнице?
– Ашхен Степановна. Лена в тяжелом состоянии.
– Спасибо, что позвонила. Я съезжу в больницу.
Он вернулся в комнату, закрыл за собой дверь, присел к столу. Влип! Он хорошо знает законы, юрист как-никак. Подпольный аборт-махер. Действия… повлекшие за собой смерть потерпевшей… Идиот! Зачем он делал это у себя? Могла сделать дома, никто бы не увидел, у нее отдельная комната. Дурак! Дурак! Дурак!!!
Если она останется жива, то не выдаст его. Если умрет, он будет все отрицать. Доказательств нет. Да, он знал, что она беременна, что не хочет рожать, что принимает какие-то меры, думал, какие-то заграничные таблетки, он и до сих пор не знает, что она сделала. Накануне у нее был больной вид, он проводил ее домой, на следующий день звонил на работу, при их отношениях это естественно, но не доказывает соучастия.
И можно ли горчичную ванну приравнивать к аборту? Почему законодатель выбрал именно это слово? Аборт! Дает ли этот термин право на расширительное толкование? «Искусственное прерывание беременности» – вот такой термин можно толковать как угодно. Однако законодатель выразился ясно – аборт, имея в виду медицинское значение этого слова, то есть хирургическое вмешательство.
Надо уточнить версию, продумать детали. Где, когда, день, час, минута, место, убедительные подробности. Если Ленка умрет, Будягин с него не слезет. А может, не захочет скандала? Видный деятель, а дочка изгоняет плод самым что ни на есть деревенским способом. И если докопаться до основ, то они, Будягины, и виноваты, на них-то и лежит главная ответственность: они воспротивились их браку, именно из-за них Лена не хотела ребенка, объективно они толкнули ее на этот поступок. Может быть, не только объективно? Не хотели огласки. Вот как обстоит, как представляется, как рисуется дело, если смотреть в самую глубину. К чему они ее готовили? Чему научили? Переводить с английского? Этого мало для жизни. Он всегда ненавидел эту семью, опять они хозяева положения, он в их руках, мечется в своей комнатушке, а они там, в Пятом доме Советов, в своей неприступной крепости, мобилизуют врачей, спасают Лену. И спасут, наверно. А потом рассчитаются с ним.
Мать угрюмо молчала, обо всем догадывалась, но не хотела говорить, боялась, что разговор обернется обвинениями. А что она? Хотела как лучше, все так-то делают, подумаешь, какая барыня! Да и он хорош, дорвался, шпарит ей копыта, меры не знает.
Юра поехал в больницу, но не вошел, прошелся в отдалении – боялся встретить Будягиных, боялся новых свидетелей. Чем меньше людей будет его видеть, тем лучше.
Он вернулся на Арбат, не из дома, а из автомата позвонил в больницу, спросил о состоянии больной Будягиной Елены Ивановны. «Состояние тяжелое, температура тридцать девять и восемь». Звонил каждый день и только к концу недели услышал: «Состояние средней тяжести, температура тридцать восемь и два». Еще через три дня: «Состояние удовлетворительное, температура нормальная». В конце второй недели Ашхен Степановна привезла Лену домой.
Как раз в этот вечер мать спросила Юру:
– Как твоя краля-то?
Он усмехнулся:
– Жива-здорова, не кашляет.
Он не звонил ей, не знал, как она отнесется к его звонку, ни разу не пришел в больницу, не написал, никаких оправданий у него нет. Плевать! Правильно сделал, что не пошел! Ему надо знать только одно: сказала ли она кому-нибудь? Но поднять трубку не решался. И она тоже не звонила. Позвонила Нина.
– Юра, ребята собираются сегодня к Лене, пойдем?
– Сегодня я занят.
– Приедешь попозже.
– Я поздно освобожусь.
Звонила она сама или по просьбе Лены? Надо внести ясность.
Он позвонил Лене. Услышал ее тихий, глубокий, ласковый голос:
– Наконец-то. Я так волновалась за тебя.
– Это я волновался за тебя.
– Я все время думала: как ты это переживаешь? Почему не приходил?
– Каждый день звонил, справлялся.
– Да? – радостно переспросила она. – Сегодня ко мне собираются ребята, может быть, приедешь?
– Не хотелось бы в такой куче.
– Я тебя понимаю, а когда?
– Позвоню.
Нина вернулась из школы в пять часов. Возле дверей на ступеньках лестницы сидела Варя с Зоей, своей подругой.
– Дверь прихлопнула, а ключи забыла.
Ключи забыла… Все врет. Запрещено приводить Зою в дом, вот и уселась на лестнице – лестница не твоя, как ты можешь запретить?
– Даю полминуты на размышление, две минуты на исполнение, – сказала Варя Зое.
И этот цыплячий язык.
– Была у Софьи Александровны?
– Была.
– Все купила?
– Все.
– Карточки?
– Отоварила.
– Сколько у тебя осталось денег?
Варя протянула сдачу.
– Я взяла пятьдесят копеек на каток.
– А уроки?
– Сделаю.
Каждый должен выполнять свои обязанности. Сама Нина работает как вол, пообедает и в вечернюю школу, не может отказаться от полставки. А у Вари каток, театр, кино, подруги, значит, не так много времени отнимает хозяйство.
– На ужин разогреешь кашу, я оставлю на сковородке, масло в буфете, – сказала Варя.
– Позже одиннадцати не возвращайся, – предупредила Нина, застегивая пальто.
Дверь за ней захлопнулась, Варя позвонила Зое:
– Приходи, Нинка укатилась.
Она убрала со стола, приготовила ужин, помыла посуду – порядок. Нинка никогда ничего не положит на место.
Раздался телефонный звонок. С полотенцем в руках Варя взяла трубку.
– Наташа, ты?
Это мальчик, с которым она познакомилась по телефону, но ни разу его не видела, и он ее не видел. Его звали Володей, а себя она назвать отказалась.
– Может быть, Наташа?
– Пусть будет Наташа.
Так он и стал ее называть. Но каждый раз спрашивал:
– Наташа, как тебя все же зовут?
Ей нравился его голос, она была с ним откровенна – никогда его не увидит и может рассказать все. Он тоже уверял, что ни с кем так не откровенен, как с ней.
– У Наташи должны быть светлые волосы.
– У меня как раз светлые.
– А глаза?
– Оранжевые с голубым небом.
– Бывают ли такие? Как ты провела вчерашний вечер?
– Великолепно. Были в одном техникуме на танцах, играли все такое, под что хорошо танцевать румбу.
– Завидую. А я делал уроки.
– Учись, мой друг, учись, старайся, ученье – сладкий плод, ученье – верная дорога, она из тьмы на свет ведет…
– Когда мы встретимся?
– Никогда.
– А вдруг мы полюбим друг друга?
– Нет, у нас с тобой слишком одинаковые взгляды.
– Что ты сегодня собираешься делать?
– Иду на каток.
– На какой?
– При заводе.
– Каком заводе?
– Мыльно-гвоздильном.
– Возьми меня, я хорошо катаюсь.
– А я плохо, тебе будет неинтересно. И прощай, ко мне пришли.
Зоя явилась в белой шапочке и длинных шароварах под юбкой, угреватая – цветок помойки, как называла ее Нина. Зоина мать, билетерша кинотеатра «Карнавал», пропускала ее и Варю без билетов в кино.
